Моя темная сторона

Я ловко огибаю стекла на бегу, но потом слышу вопль Чарли, смех Джеффа — и оступаюсь. Зеленый осколок глубоко врезается мне в свод левой стопы. Ужасно больно, море крови.

Наплюй. Быстрей!

Я добегаю до красного флага. Комары лезут в нос, рот и уши, вынуждая меня кашлять и отплевываться. Не тот белок, которого мне не хватает. Я закрываю лицо ладонями, задерживаю дыхание и отхожу на двенадцать шагов к западу от красного флага.

Копаю руками, окруженная тучей москитов, нахожу ящик с инструментами и ковыляю к доскам. Чарли там, сидит на корточках и строит замок из стекла.

— Чарли, прекрати! Ты порежешься.

Но он не слушает и продолжает игру.

Плевать. Быстрей!

Я уже наполовину построила плот, и тут раздается волчий вой.

Громче, громче.

Быстрей!

Половина плота недостаточно прочна, чтобы удержать нас обоих. Я хватаю Чарли, отрывая от стеклянного замка. Он визжит, пинает меня и молотит кулаками, а я тащу его на плот.

— Доберешься на другую сторону — беги за помощью.

— Мама, не бросай меня!

— Здесь опасно. Тебе нужно плыть!

Я спихиваю плот в воду, и его подхватывает сильное течение. Как только Чарли скрывается из виду, волки начинают рвать мою любимую блузку и брюки, раздирая кожу, пожирая меня заживо. Джефф улыбается, а я думаю, умирая: «Почему я вообще захотела играть в эту дурацкую игру?»

Мой личный живой будильник, девятимесячный сын Линус, будит меня блеющим «баааа-баааа!» из динамиков радионяни, и я не успеваю умереть.

Пятница

На обычном будильнике — 5:06, до звонка еще почти час. Решаю встать и выключаю будильник. Честно говоря, не припомню, когда в последний раз просыпалась от «бип-бип-бип», а не от копошения кого-то из троих моих детей. А приятная утренняя дрема — еще более давнее воспоминание. Сделки с собой ради коротких, но блаженных минут валяния в постели: «Еще только девять минут — и пусть я не побрею ноги. Еще девять минут — можно обойтись и без завтрака. Еще девять минут — минус утренний секс». Я не нажимала на эту кнопку уже очень, очень давно. Хм, Чарли семь — значит около семи лет. А кажется, вечность. Теперь я только аккуратно завожу будильник каждый вечер, потому что знаю: единственный раз, когда я этого не сделаю, единственный раз, когда понадеюсь, что мои ангелочки меня разбудят, утром надо будет сдавать какой-нибудь ответственный проект или лететь в важную командировку, и впервые они все будут спать.

Я встаю и смотрю на Боба: он лежит на спине, лицо его расслаблено, глаза закрыты, а рот приоткрыт.

— Поссум, — зову я.

— Я не сплю, — говорит он, не открывая глаз. — Он зовет тебя.

— Он говорит «баба», а не «мама».

— Хочешь, чтобы я к нему пошел?

— Я уже встала.

Я иду босиком по холодному деревянному полу коридора в комнату Линуса. Открыв дверь, вижу, что он стоит у прутьев своей кроватки и сосет соску: в одной руке у него ветхое одеяльце, в другой — любимый и еще более ветхий заяц Банни. Линус расплывается в улыбке, когда видит меня, и начинает дергать за прутья. Он похож на прелестного маленького узника, нетерпеливо ожидающего освобождения в последний день заключения.

Я беру Линуса на руки и несу к пеленальному столику, где его радость сменяется досадливым плачем. Он выгибает спину и извивается, изо всех силенок сопротивляясь тому, что происходит пять-шесть раз каждый день. Никогда не пойму, почему он так истово ненавидит смену подгузника.

— Линус, прекрати!