Моя темная Ванесса

Прошла минута, прежде чем я поняла, что речь идет о кокаине, а не о газировке. Обычно в таких случаях я чувствовала себя деревенщиной, но сейчас их сплетни показались мне жалкими. Какая разница, что кто-то пришел на дискотеку под наркотой? Неужели больше обсудить нечего? Я уставилась на свой сэндвич с арахисовым маслом и отрешилась от действительности, провалившись в концовку «Лолиты», которую только что перечитала, – последнюю сцену, где предстает потрясенный, залитый кровью Гумберт, по-прежнему влюбленный в Ло, даже после того, как она принесла ему столько боли, а он принес столько боли ей. Его чувства к ней были бесконечны и неподвластны его воле. А как иначе, когда его за них демонизирует весь мир? Если бы он мог ее разлюбить, он бы это сделал. Его жизнь была бы намного легче, если бы он оставил ее в покое.

Покусывая корку сэндвича, я пыталась увидеть ситуацию с точки зрения мистера Стрейна. Скорее всего, он напуган – нет, он в ужасе. Поглощенная собственными досадой и нетерпением, я никогда не задумывалась, как высоки ставки для него и скольким он уже рискнул, погладив меня по ноге, сказав, что хочет меня поцеловать. Он не знал, как я на все это отреагирую. Что, если бы я оскорбилась, нажаловалась на него? Возможно, все это время он вел себя смело, а я была эгоисткой.

Ведь чем я, по большому счету, рисковала? Если бы я сделала шаг к нему, а он бы меня отверг, мне не грозило бы ничего, кроме небольшого унижения. Подумаешь. Моя жизнь пошла бы своим чередом. Несправедливо было ожидать, что он подставится еще больше. По меньшей мере я должна пойти ему навстречу, показать, чего я хочу и что я готова к тому, что мир будет демонизировать и меня.

Позже у себя в комнате я лежала в постели и листала «Лолиту», пока не нашла на семнадцатой странице строчку, которую искала. Гумберт описывал качества нимфетки в толпе обыкновенных девочек: «Она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти».

Я обладала властью. Властью сделать так, чтобы это случилось. Властью над ним. Какой идиоткой я была, что не осознала это раньше.

Перед американской литературой я зашла в туалет, чтобы взглянуть на свое накрашенное лицо. Утром я нанесла на себя всю косметику, которая у меня была, а пробор сделала не посередине, а сбоку. Перемен хватило, чтобы лицо в зеркале показалось незнакомым – передо мной стояла девушка из журнала или клипа. Бритни Спирс, постукивающая ногой по парте в ожидании звонка. Чем дольше я себя разглядывала, тем больше дробились мои черты. Пара зеленых глаз отдалялась от веснушчатого носа; пара липких розовых губ разделялась и уплывала в разных направлениях. Стоило моргнуть, и все вернулось на свои места.

Я так задержалась в туалете, что впервые опоздала на литературу. Вбегая в класс, я почувствовала на себе чей-то взгляд и подумала, что на меня смотрит мистер Стрейн, но, подняв тяжелые ресницы, увидела, что это Дженни. Ее ручка застыла над тетрадью, она отмечала перемены во мне, макияж и волосы.

В тот день мы читали Эдгара Аллана По, который был столь идеально уместен, что мне хотелось рухнуть на стол и засмеяться.

– Это он женился на своей кузине? – спросил Том.

– Да, – сказал мистер Стрейн. – Строго говоря, да.

Ханна Левек наморщила нос:

– Гадость.

Мистер Стрейн не упомянул о том, что, без сомнения, вызвало бы у всех у них еще большее отвращение: Вирджиния Клемм была не только кузиной По – ей было тринадцать лет. Учитель попросил каждого из нас зачитать вслух по строфе из «Аннабель Ли», и, когда я произнесла «были оба детьми», у меня задрожал голос. Образы из «Лолиты» теснились в моей голове и перемешивались с воспоминанием о том, как мистер Стрейн прошептал: «Мы с тобой похожи», как он погладил мое колено.

Ближе к концу урока он запрокинул голову, закрыл глаза и по памяти прочитал стихотворение «Один». Когда он глубоким, протяжным голосом произнес: «Мирских начал в моих страстях не замечал»[3], это звучало как песня. Слушая его, я боролась со слезами. Как ясно я теперь его видела! Теперь я понимала, как ему, должно быть, одиноко: его желания были неправильны, нехороши, и, узнав о них, мир бы, несомненно, его опорочил.

После занятия, когда остальные разошлись, я спросила, можно ли мне закрыть дверь, и сделала это, не дожидаясь ответа. Казалось, это мой самый храбрый поступок в жизни. Он стоял у доски – рукава закатаны до локтей, в руках губка – и смотрел на меня оценивающим взглядом.

– Сегодня ты выглядишь иначе, – сказал он.

Я молча дергала рукава своего свитера и переминалась с ноги на ногу.

– За каникулы ты словно повзрослела на пять лет, – добавил он, кладя губку на место и вытирая руки. Он показал на листок бумаги у меня в руке. – Это для меня?

Я кивнула:

– Это стихотворение.

Я передала мистеру Стрейну листок, и он сразу начал читать, не поднимая глаз, даже пока шел к своему столу и садился. Не спрашивая разрешения, я пошла за ним и села рядом. Я закончила стихотворение ночью, а днем доработала, сделав более похожим на «Лолиту», более двусмысленным.