Моя война. Писатель в окопах: война глазами солдата

– Сейчас такое положение, что я не рискую сказать что-либо. Вижу только, что все человечество деградирует. Ну а мы идем впереди всей планеты. Бедствуем мы. Бедствуем из-за почти поголовного полупрофессионализма и полуобразованности. Хоть и говорили нам все время, что мы самая читающая и самая образованная страна в мире, – неправда это. На уровне обычной школы мы еще держимся. А в остальном, в профессиональном образовании, мы полу, полу. Находимся на уровне полурабочих, полурестьян. Не будь у нас дач – с голоду бы подыхали.

Мы, получается, из деревни ушли, а в город так и не пришли.

О земле нужно думать. Не займемся ею по-настоящему в ближайшее время – совсем пропадем. Я всегда говорю: порох и железо жрать не будешь. Сначала нужно обеспечить всех хлебом, а потом и в космос можно лететь.

И тут спорить не с чем. Ведь и литература – вещь хорошая. И молитва – тоже. Но они всегда были и будут после хлеба насущного…

Михаил Ульянов (из письма Астафьеву): «Вы не гладите по головке сегодняшнего человека, а бьете прямо по солнечному сплетению. А что еще с ним делать? Ни узды, не тормозов, ни богов, ни веры. И даже страха нет. Круши и все. День да мой!»

Виктор Астафьев: «Порой мне кажется, уже никого словом не унять, молитвой не очистить. Устало слово. От нас устало. А мы устали от слов. От всех и всяких. Много их изведено…»

– Виктор Петрович, что из написанного вами будет читаться эдак лет через пятьдесят? Не задумывались об этом?

– Едва ли из всей нашей литературы, быть может, кроме «Тихого Дона», что-то вообще может уйти в будущее. Едва ли… Могут произойти, конечно, вещи неожиданные. Ведь при жизни Гоголя написанное им очень слабо ценилось. А сейчас он открывается как величайший гений. До сих пор, кстати, плохо прочитанный. Вот когда мы сходимся с критиками, в частности с Курбатовым, с писателем Мишей Кураевым, то мы не можем наговориться о Гоголе. Мы бегаем друг к другу и зачитываем его цитаты. Гоголь, я думаю, уходит в будущее. Там по достоинству оценят его гениальность. Кстати, все, написанное Гоголем, уместилось в шесть томов. А вот место в литературе и культуре, занятое им, я считаю, – громадное.

Если говорить о моих книгах, то, может быть, в лучшем случае некоторые вещи просто немножко переживут меня. Возможно, после смерти возникнет какое-то возбуждение вокруг моего имени, так же, как это произошло с Шукшиным. Ведь я встречался с ним и скажу, что при жизни его даже в родных Сростках срамили… Это у нас могут. Умеют любить только мертвых, как еще Пушкин говорил. К сожалению, и этим тоже славна русская нация. Талантливым Россия всегда была мачехой…

Текст этой беседы с Астафьевым отправил ему для сверки по почте. Позвонил и услышал от него: “Даже, если мне что-то не понравилось, как ты обо мне написал… Но неправды там нет. Публикуй!”

…Хоронили Виктора Петровича Астафьева, как он и просил, в родной Овсянке. Но прежде прощались с ним в Красноярске. Был очень морозный, ветреный день. И многие тысячи людей дожидались на набережной Енисея скорбной очереди для последнего поклона. От стужи замерзали птицы. Слезы на щеках у пришедших. Каменными становились гвоздики и розы в дрожащих руках. Так было холодно в то надломленное траурное утро.

«Настойчивым правдолюбцем» назовет его в прощальных словах Александр Солженицын.

Но только никто из официальных представителей высшей власти страны и руководящих литературных чиновников для последнего поклона в Красноярск не приехал.

…Из завещания Виктора Астафьева: «Пожалуйста, не топчитесь на наших могилах и как можно реже беспокойте нас. Если читателям и почитателям захочется устраивать поминки, не пейте много вина и не говорите громких речей, а лучше молитесь. И не надо что-либо переименовывать, прежде всего мое родное село… Желаю всем вам лучшей доли, ради этого жил, работал и страдал.

Храни вас всех Господь!».