Моя жизнь

Ребята пошли в ту же школу, из которой уехали. Быстро освоились. Дуняша была тут же. Дедушка и бабушка тоже были тут же, в этой же квартире. Рядом на Остоженке дедушка Флоренский, дедушка Гусев и тетя Паня. Словом, внешне все было хорошо. Мы соскучились по театрам. Начали ходить в театры. Я предполагала зиму потратить на устройство жизни в Москве, лето провести на даче и только осенью пойти на работу. Леня сразу завертелся в своих делах. Он должен был пройти партийную «чистку». Очень волновался по этому поводу. «Чистку» он прошел очень хорошо. И мы как-то начали успокаиваться. Мы не знали, что в это время в Саратове был арестован и сослан в лагеря Загвязинский за «связь с Гинцбургом». Видимо, Гинцбург уже был на мушке, но даже фикции никакой не было, не было бумажки «сигнала», попросту доноса. Леню сразу же назначили в Институт красной профессуры зав. кафедрой гражданского права, в Плехановку тоже, в Академии наук в Институт права тоже. Вышинский, помню, прислал за ним машину. Предложил быть его заместителем по гражданским делам. Крыленко пригласил в Наркомюст тоже заместителем. Словом, появилась звезда на юридическом фронте. В институте же проходили всякие собрания юристов, где кто-то каялся в своих ошибках, кого-то клеймили, кого-то исключали из партии. Кто хотел выжить, тот должен был громить кого-нибудь якобы с самых партийных позиций, якобы желая добра тому, кого громит. Но вот чтобы решать, что является партийной позицией «вождя», уже не было ни Пашуканиса, ни Стучки. Они уже были «врагами народа». Однажды я пошла с Леней на какое-то собрание в Институте права Академии наук. Было Ленино выступление. Все, видимо, ждали разгромных слов о Пашуканисе. Был спокойный доклад, в котором о Пашуканисе было сказано с уважением. Он говорил так уверенно и спокойно, что все, видимо, поняли так: значит, у него за спиной есть кто-то, что это будущий «вождь». Один Алексей Павлов (кстати, это был наш знакомый, который у нас бывал дома, Якова приятель, был женат на какой-то цыганочке, довольно неуравновешенный, потом был послом в разных европейских государствах) выступил против некоторых положений Лени и назвал его «холуем Пашуканиса». Все это приняли как обычную в те времена ругань, а Леня с непривычки обиделся. Когда мы пошли в метро, за Леней шла куча людей, сопровождали его – нашелся хозяин. В метро ко мне подошел Лешка Павлов и протянул руку. Я помедлила, но подумала, что мне в эти дела совать нос не стоит, руку подала, но отвернулась к общей знакомой. Лешка, так его тогда звали за глаза, подошел к Лене: «Ну, Леонид? Перемелется, мука будет» – и протягивает ему руку при всем честном народе. Леня отвернулся и не подал ему руки. Тут прозвенел колокол его судьбы, только мы его не слышали. Павлов послал донос, видимо, тот «документ», которого не хватало в органах для ареста Лени. Неважно, что там было написано, лишь бы было. А написано там было, что Леня привлекает к работе буржуазную профессуру, а это идеологическое вредительство. Это Леня мне рассказывал много лет спустя, тогда мы этого не знали, хотя и тревожно было жить.

Чтобы устроиться заново в Москве, у нас было много хлопот. Я ходила в школу, чтобы устроить ребят. Помню, по какому-то поводу я пришла с ними в школу. Моя дочь со своими золотыми кудряшками помчалась по лестнице вверх, размахивая своим портфельчиком, а вокруг снизу и сверху вслед ей неслись ребячьи голоса: «Оля, Оля!» Когда она шла домой, ее всегда сопровождала компания мальчишек, она вертелась во все стороны, и они болтали без конца. Радость так и брызгала из них. Ленька же, всегда задумчивый и спокойный, шел домой чаще один. Мы с Леней договорились о покупке рояля, и мы с Эстер (женой Бориса Яковлевича) пошли в магазин, где увидели диван, который мне очень понравился. Но денег я не взяла, и Эстер сказала, что у нее есть с собой деньги. Я купила этот диван. Поспали мы на нем несколько дней. Потом Леню взяли, и деньги я за диван Эстер не смогла отдать. Но когда и меня забрали, а диван оставили детям, то Эстер его забрала себе, так что я в долгу не осталась. Бабушка об этом написала мне в ссылку. Сундук с французскими вещами на лето, пока будем на даче, оставили на Остоженке у дедушки Флоренского. Я его так и не собралась взять к себе на Зубовский. Эти вещи единственные потом, много лет спустя, вернулись к нам нетронутыми. Вообще, о вещах вспоминать не хочется, но на этом видно, какие разные были люди.