Моя жизнь

Родители почему-то не выходили из своей комнаты. Я ходила как автомат. Леня надел французское кожаное пальто, французский берет (потом с этим беретом будет история). Помню каждый звук, каждое движение. Сонный очаровательный блондин в офицерской форме кончил собирать бумаги и письма в Ленином столе. Вежливо попросил его собираться. Это был следователь, от допросов которого у Лени на лбу был шрам. Леня и тут продолжал заботиться о нас. Это он, вытаскивая диван в другую комнату, снял со стены мою полочку с духами и всякой всячиной, которая висела над диваном, и вынес ее в другую комнату. Я сказала: «Брось, мне это теперь не нужно!» Он погрозил мне пальцем в смысле: «Не унывай!» О своих вещах он не вспоминал. Я, собирая его, забыла, что будет зима, и не положила ему теплых вещей. Уехал в полуботинках. Повели его. Я пошла провожать. В проходной стоял опять этот тип с болячками на лице («опознавал»). Обнял Леня меня, поцеловал. Сказать было нечего. Сел в легковую машину с конвоем уже, и его увезли.

Расстались мы на шесть лет и десять месяцев. Вернее, увиделись мы через шесть лет и десять месяцев, а соединились мы через десять лет на положении изгоев. Реабилитация («за отсутствием состава преступления») была через 17 лет для Лени и через 18 лет для меня. А как же молодой, полный сознания исполненного партийного долга офицер, который оставил свою печать у Лени на лбу? Он, конечно, так же деловито продолжал свою деятельность. А что было с ним после ХХ съезда? Думаю, что он продолжал исполнять свой партийный долг, но уже по-другому. Но были случаи иные. Один из таких же деятелей, осознав смысл своей «деятельности», после ХХ съезда повесился в уборной. За свою плодотворную деятельность многие получают высокие пенсии и вспоминают былые дни. Ну, а мы с Леней пошли каждый своей судьбой на предстоящие десять лет.

Леня попал в машину, которая называлась НКВД, – холодную, безжалостную, беспощадную. Для этой машины он стал вещью, предметом, подлежащим обработке. Он не мог задавать вопросы, его стригли, мыли, одевали, переводили из одной камеры в другую. Все это делали люди, совершенно к нему равнодушные. Они просто работали, выполняли свою работу, а он был объектом этой работы. Все это прекрасно описано во «В круге первом»[98]. Потом начались допросы. Он должен был оправдываться во всякой чуши, вроде заговора на жизнь Кагановича. Он об этом никогда не рассказывал. Все говорил: «Потом когда-нибудь расскажу». Только по отрывкам знаю, что его били. Я сказала: «Скажи хоть, кто бил – следователь или “специалисты”?» – «Следователь». – «Как бил?» – «Всяко». – «Чем сделал на лбу шрам?» – «Мраморной доской от чернильницы». Больше я ничего не добилась. Допросы были сутками. Наконец, настал суд. Председательствовал Голяков. Это была Военная коллегия[99]. Везде сидели люди, хорошо знавшие Леню. «После всех формальностей вы настаиваете на своей невиновности?» – «Да». Тогда один ушел за перегородку и позвонил Ульриху (председатель Военной коллегии). Леня слышал разговор: «Гинцбург не сознается ни в чем, что делать?» Пришел и сказал: «Десять». Леня потом говорил: «Видимо, я родился под счастливой звездой. Если бы Ульрих сказал: “На доследование”, я попал бы к “специалистам” (они пытали), тогда я, может быть, и не выдержал» – это во-первых. Во-вторых, дела института были уже кончены – расстреляли кого хотели, а Леня уже был хвостик, который три года в Москве-то не был, да и не «сознавался» ни в чем. Выпустить нельзя – НКВД не ошибается, дали минимум: десять лет. Кроме того, он попал по делу института, а не попал в кампанию по торгпредству. Она началась немного позже, а он уже сидел. Опять повезло, т. к. с работниками торгпредства разделались не менее сурово. Многие получили десять лет тюрьмы, а не лагеря.

Сколько душевных сил, твердости характера было у Лени, такого доброго, мягкого, спокойного, веселого человека, чтобы противостоять этой беспощадной машине, так приспособленной для перемалывания человеческих душ. Итак, теперь ему пришлось всю жизнь до смерти противостоять в разных ситуациях против разных людей. Но система была одна. Он и умер непокоренным.