Моя жизнь

Публика по-прежнему оставалась холодной и равнодушной. По правде говоря, единственный успех, который мне довелось испытать в Буэнос-Айресе, выпал на мою долю в студенческом кабаре, когда я танцевала Гимн свободы. Нам пришлось оставить свои чемоданы в отеле и отправиться в Монтевидео. К счастью, мои танцевальные туники не представляли собой никакой ценности для владельцев отеля!

В Монтевидео зрители оказались полной противоположностью аргентинцам – они встречали меня с неистовым восторгом, так что мы смогли продолжить наши гастроли в Рио-де-Жанейро. Мы приехали туда без денег и без багажа, но директор муниципального театра оказался настолько любезным, что немедленно оплатил авансом спектакли. Здесь я встретила столь чутких и отзывчивых зрителей, что они с легкостью выявляли все лучшее в артистах, появлявшихся перед ними.

Я познакомилась с поэтом Жаном де Рио, которого любила вся молодежь Рио, поскольку каждый молодой человек здесь и сам в душе поэт. Когда мы гуляли с ним, за нами следовала толпа молодежи с криками: «Viva Jean de Rio, Viva Isadora!»[136]

Оставив Дюмесниля в Рио – поскольку он имел там столь сенсационный успех, что не захотел уезжать, – я вернулась в Нью-Йорк. Путешествие было одиноким и печальным, так как я беспокоилась о своей школе. Некоторые из боксеров, с которыми я вместе ехала в прошлый раз, возвращались на том же пароходе в качестве стюардов, поскольку их выступления не имели успеха и они ничего не заработали.

Среди пассажиров был один американец по имени Уилкинс, который всегда был пьян и каждый раз за обедом, ко всеобщему ужасу, говорил: «Отнесите эту бутылку «Поммери» 1911 года к столу Айседоры Дункан».

Когда мы прибыли в Нью-Йорк, меня никто не встретил, моя телеграмма не дошла из-за связанных с войной затруднений. Я решила призвать на помощь своего большого друга Арнольда Генте. Он не просто гений, он волшебник. Он оставил живопись ради фотографии, но его снимки можно назвать самыми странными и волшебными. Это правда, он направлял свою фотокамеру на людей и фотографировал их, но эти снимки никогда не были просто снимками позировавших ему людей, но, скорее всего, его гипнотическим представлением о них. Он сделал много моих фотографий, но они не являются изображениями моего тела, они изображают состояния моей души, а одна из них – сама моя душа.

Он всегда был моим большим другом, и, оказавшись в одиночестве на пристани, я позвонила ему по телефону. Каково же было мое изумление, когда мне ответил знакомый голос, но не принадлежащий Арнольду. Это был Лоэнгрин, по странному стечению обстоятельств приехавший этим утром навестить Генте. Узнав, что я в одиночестве, без денег и без друзей нахожусь в порту, он тотчас же вызвался прийти мне на помощь.

Несколько минут спустя он приехал. Когда я увидела его высокую, внушительную фигуру, меня охватило странное чувство спокойствия и уверенности. Мы оба были очень рады встрече.

Кстати, из моей автобиографии видно, что я всегда была верна своим возлюбленным, и, возможно, никогда бы не покинула никого из них, если бы и они были верны мне. Ибо если я полюбила кого-то, то люблю и поныне, и навсегда. Если же мне пришлось со многими расстаться, то я могу винить в этом только непостоянство мужчин и жестокость судьбы.

Итак, после всех этих злополучных переездов я была рада встретить своего Лоэнгрина, вновь пришедшего мне на помощь. В своей обычной властной манере он быстро получил в таможне мой багаж, после чего мы поехали в студию Генте, а затем все втроем отправились пообедать на Риверсайд-Драйв, откуда открывался вид на мавзолей Гранта.

Мы радовались тому, что снова все вместе, выпили много шампанского, и я сочла свой приезд в Нью-Йорк счастливым предзнаменованием. Лоэнгрин пребывал в самом доброжелательном и великодушном настроении. После ленча он устремился в «Метрополитен-опера», снял зал и провел остаток дня и вечер, рассылая приглашения художникам и артистам на бесплатное гала-представление. Этот концерт стал одним из самых счастливых представлений в моей жизни. На нем присутствовали все художники, артисты и музыканты Нью-Йорка, и я танцевала с наслаждением, не испытывая гнета беспокойства о сборах. В конце представления я, как всегда во время войны, исполнила «Марсельезу», встреченную бурными овациями в честь Франции и союзников.

Я рассказала Лоэнгрину, что послала Огастина в Женеву, и поделилась своими тревогами по поводу школы, и он с присущей ему чрезвычайной щедростью перевел телеграфом деньги, необходимые для того, чтобы перевезти школу в Нью-Йорк. Но, увы, для некоторых воспитанниц деньги пришли слишком поздно. Всех младших учениц родители забрали домой. Распад школы, которой я отдала столько лет труда, причинил мне огромную боль, но меня немного утешил последовавший вскоре приезд Огастина с шестью старшими ученицами.