Моя жизнь

Но и те, кто боялись бегства, были исполнены решимости ни в коем случае не проводить время в бесполезном ожидании следующих «мероприятий» немцев. Подвалы некоторых домов с большими усилиями и весьма искусно перестраивались в убежища, оснащенные запасами воды и пищи. Их соединяли с водопроводными линиями, а иногда даже с сетью подземных каналов, через которые можно было бежать из гетто. В случае новой депортации там предполагали скрываться и пережить ее.

Было принято решение встретить ожидавшееся новое «переселение» открытым сопротивлением — с оружием в руках. Такое, конечно же безнадежное, восстание против немцев представители различных еврейских организаций планировали на совместном заседании уже 22 июля 1942 года, но решили отказаться от него. Так как в гетто почти не было оружия, сопротивление, думали в ту пору, не получит даже символического значения. Теперь же, осенью 1942 года, ситуация была совершенно иной. Молодежные группы и политические партии сочли, что пришел момент для объединения. Была основана Еврейская боевая организация (позже использовалось польское сокращение ЖОБ). Прежде всего следовало добыть оружие, и вероятнее всего, можно было получить его у польских подпольных организаций. Действовать следовало очень быстро, так как следующая депортация предполагалась в декабре, самое позднее в январе 1943 года.

В середине января снова поползли успокаивающие слухи, очевидно, распространявшиеся немцами и не имевшие никакой иной цели, кроме усыпления бдительности евреев. 18 января в шесть с небольшим утра нас разбудил шум на улице. Я подскочил к окну и, несмотря на темноту, разглядел сотни, если не тысячи евреев, построившихся в маршевую колонну. С лестничной клетки я слышал громкие, резкие команды. Я понял, что все те, кто сейчас же не выйдут из своих квартир на улицу, будут расстреляны на месте. Мы оделись со всей возможной быстротой и выбежали на улицу. Мне сразу же бросились в глаза два обстоятельства.

Колонна перед нашим домом, ни начала, ни конца которой мы не видели, охранялась куда большим количеством жандармов, чем раньше. Часовые с оружием на изготовку стояли на расстоянии лишь в десять-пятнадцать метров друг от друга. На них была немецкая форма, но это были, в отличие от прошлого, не латыши, литовцы или украинцы. Гневные, яростные окрики и команды на немецком языке свидетельствовали о том, что мы имели дело с настоящими немцами, а еще больше было там австрийцев.

Через несколько минут колонна двинулась. Мы не сомневались, что путь наш вел к «пересадочной площадке». Было ясно также, что мы уже очень скоро достигнем этого всегда переполненного и самым отвратительным образом загаженного зала ожидания, предназначенного для пассажиров, конечная цель пути которых — газовая камера. Улица Мила была совсем недалеко от цели нашего медленного молчаливого марша. Я шепнул Тосе на ухо: «Подумай об истории с Достоевским». Она точно знала, что я имел в виду.

В «Звездных часах человечества», цикле исторических миниатюр Стефана Цвейга, особенно популярных перед войной, но не утративших популярности и после нее, одна касается необычного события в жизни Достоевского. После того как в 1849 году он по политическим мотивам был приговорен к смертной казни, на него, согласно Цвейгу, на месте казни надели саван, привязали к столбу и завязали глаза. Вдруг послышался крик: стой! В последний, в самый последний момент прибыл офицер с документом о том, что царь отменил смертный приговор и заменил казнь более мягким наказанием.

Хотя эта миниатюра о Достоевском с литературной точки зрения довольно слаба, в гимназические годы она, как и некоторые другие очерки из «Звездных часов человечества», произвела на меня впечатление. Я пересказывал ее Тосе и, когда мы шли в колонне к «пересадочной площадке», напомнил об этом событии, частично вымышленном Стефаном Цвейгом. Мне хотелось подбодрить ее: если уж нам суждено расстаться, то не стоит сдаваться раньше времени. Конечно, здесь было не до историй, не до литературы. Так как «пересадочная площадка» находилась совсем близко, то побег из колонны мог удаться нам только теперь или никогда, тем более что бежать из поезда, шедшего в Треблинку, было практически невозможно.

В тех, кто теперь выскакивал из колонны, стреляли сразу же, и немало осталось лежать на мостовой. Но с таким риском приходилось смириться. Я дал знак Густаве Ярецкой, стоявшей со своими двумя детьми в нашем ряду, что мы хотим бежать и она должна следовать за нами. Она кивнула. Я уже собирался бежать, но колебался еще какой-то миг, боясь смертельного выстрела. Но вот Тося с силой выдернула меня из ряда, и мы кинулись в ворота дома на этой прелестной, этой Милой улице, дома, разрушенного еще в сентябре 1939 года. Густава Ярецкая не последовала за нами, она погибла с двумя своими детьми в вагоне по дороге в Треблинку.