Моя жизнь, 60–е и Джими Хендрикс глазами цыганки

Когда мы с Джоном были малышами, мы жили в центре Дерби. Лил нам была как чужая, одевала нас довольно неряшливо, но строго, считая себя нянькой двум малышам и беспомощному мужу, чьё ничего было вечной проблемой и неспособного добиться чего–нибудь в жизни. Наш дом стоял на пригорке, сзади к нему примыкали небольшие садики, а в стороне стояли туалеты и периодически приезжала машина их чистить. Оцинкованное корыто висело снаружи и когда нас мыли, его вносили на кухню, ставили напротив плиты и наполняли водой, согретой на огне. Сейчас это звучит, как если бы мы жили в нищете, сцены из жизни бедняков, показанные в сериалах Би–Би–Си, но для нас, живших в конце 40–х, это казалось вполне респектабельным образом жизни. К тому же отец был кем–то вроде инженера на заводе Роллс–Ройса.

Мы были поздними детьми у наших родителей, и это стало значительной помехой, когда мы пошли в школу. Лил было около пятидесяти, и если ко мне заходили одноклассники, мне приходилось говорить им, что это мои бабка с дедом.

По воскресеньям Лил готовила большой семейный обед, и её мать, брат и отчим приходили в дом № 7 по Вороньей улице, где я родилась. Дядя Джек, который был, по крайней мере, лет на 20 моложе Лил был добродушным, но недалёким человеком, его судьба полностью зависела от их матери, пока та не умерла. По семейной легенде с ним при рождении произошёл несчастный случай, ему не хватило кислорода, что сделало его несколько отличающимся от остальных, он вдруг начинал сильно и громко сопеть и задыхаться. Всегда была опасность, что это могло случиться вдали от дома, поэтому моя бабушка никому не разрешала уезжать из дома, и никто не осмеливался ей перечить. Она часто его навещала. Он работал на оружейном складе в Дерби и всегда носил пиджак и галстук, независимо от того, где он находился. Одной из его обязанностей было возить свою мать на машине. Их машины всегда носили причудливые имена, как например, «Скачущая Лена», но их нужно было поить даже чаще лошади.

Все кругом боялись моей бабушки, сверх–упрямая самоуверенность, скрещенная с невоздержанной речью, из–за которой мои племянница с племянником прозвали её Чёрной Наной. Когда я их впервые прижала к стенке и стала выпытывать у них, за что они так её, они сказали мне, что это из–за той чёрной шляпы, которую она всегда носила. Со временем они признались мне, что это из–за её характера и смуглой кожи.

Её родителями были румынские цыгане из Венгрии, и в характере Чёрной Наны и Лил было много цыганского. Одно время они были очень близки, подолгу засиживались на кухне за чашкой крепкого чая, обсуждая чтобы такого купить для нас, детей. Помню, как говорила им, что собираюсь выйти замуж за солдата и родить ему четверых детей. А они гадали мне по чайным листьям.

— Это автомобиль, — говорила Лил, всматриваясь в дно чашки.

— Нет, — без тени сомнения спорила Чёрная Нана, — это лошадь.

Для меня же это были просто слипшиеся на дне чашки чаинки, в которых я никогда ничего не могла разглядеть.

Их головы были забиты всякими суевериями, вроде «вычерчивания серебряной ложкой каких–то фигур на ладони» ради удачи или посещения гадалок и ясновидящих. Они часто меня брали с собой, когда отправлялись на встречу с медиумами в одном старом театре недалеко от Трокадеро в Дерби. Они покупали мне палочку лакрицы, чтобы я вела себя тихо, и пробирались со мной внутрь, посмотреть представление, где одна старая дама притворялась, что говорит с умершими.

Несмотря на то, что я была ещё маленьким ребёнком, мне всё это казалось полнейшей нелепостью, но я вела себя тихо. Они же всё это воспринимали всерьёз и обсуждали каждую реплику медиума.

Родители Чёрной Наны не говорили по–английски и подали на пособие, когда попали в Англию, а она встала в очередь на биржу труда. Позже она встретила моего деда, когда работала в пристанционном кафе. Она великолепно готовила, особенно ей удавался пудинг, который так любят все дети. Мой дед умер до того как я родилась. (Лил всё время говорила, что всё ещё его слышит и советуется с ним во всём.) Второй муж Чёрной Наны был очень приятным человеком, звали его Джим Кларкин. С ним всегда приключались всякие смешные истории и он любил рассказывать, как в поисках работы утюжил тротуары Нью–Йорка вместе с Чарли Чаплиным. Все остальные никогда не выезжали за пределы Ирландии, у них даже не было такого желания. Для меня рассказы Джима о его работе в варьете, о Нью–Йорке вселяли в меня надежду, что за пределами нашей семьи где–то есть сказочный яркий мир.

Когда мне было 5 мы уехали из города в Финдон, где у отца была работа. Там мы были в полной изоляции, всего одна улица с бараками по обе стороны и пабом в самом сердце нигде, в нескольких милях от электростанции.