Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

– Товарищ Балабанова, тут вас женщина ждет. Она отказалась поехать в вашу контору.

Мое сердце почти перестало биться, когда я гадала, кто это. И все же, когда я вошла в небольшую комнатку за сценой, я не узнала свою сестру. Старая, дрожащая женщина, которая стояла там, была одета как нищенка, а ее голову покрывал большой платок. Пока она не заговорила, я едва могла поверить, что это Анна. Минуту мы молча смотрели друг на друга, и, после того как я сделала этому молодому коммунисту знак оставить нас одних, она начала быстро говорить тихим, прерывающимся голосом. Несколько дней назад она узнала, что я нахожусь в Одессе, но она никогда не пришла бы ко мне за помощью, если бы не приказ о мобилизации. Они терпели голод, всевозможные лишения, и она могла выдержать все, кроме этого – чтобы ее сына мобилизовали и чтобы он воевал за большевиков! Она не жаловалась и ничего не просила, за исключением того, чтобы я спасла его. Безусловно, я могла сделать это для члена своей семьи.

Я слышала, как в зале раздаются нетерпеливые крики: «Мы хотим товарища Балабанову! Да здравствует товарищ Балабанова!» Я приехала на этот митинг, чтобы подчеркнуть важность мобилизации, разжечь энтузиазм молодежи ради спасения социализма в России, который мог бы проложить путь к свободе в остальных странах мира. И вот я стояла, замерев, при виде реальной трагедии этой матери, моей сестры, которая настолько была охвачена страхом, что ее собственного сына заберут в армию, что она не могла больше ни о чем думать и ни на что жаловаться.

Я ей сказала, что должна идти на митинг, и попросила ее прийти ко мне на следующее утро.

Ее приход – в шесть утра следующего дня – положил начало одной из самых мучительных недель в моей жизни. Бросая взгляд в прошлое, я спрашиваю себя, как я смогла устоять перед ее мольбами. Она приходила ко мне в комнату каждое утро, дрожащая и плачущая, и только между прочим она рассказала мне, как живет она, ее муж и члены семьи. Все они жили в одной комнате, в которой не было освещения. Даже свечи достать было слишком трудно. Утром она стирала белье всех домочадцев (в то время ей было больше шестидесяти лет) в холодной воде, а затем пыталась высушить его у окна, когда светило солнце. Зимой у них не было отопления, а еды совсем мало. Ее сын был вынужден оставить занятия наукой, потому что в их комнате было слишком темно для чтения или письма, – это он, у которого была одна из самых лучших и дорогих научных библиотек, который никогда не останавливался во второсортных гостиницах и не носил сшитой не на заказ одежды. Однако все это было второстепенным, главным был страх, что его мобилизуют в Красную армию, которую он ненавидел. Это было все, о чем она просила, – чтобы я спасла его.

Я думаю, что с самого начала она понимала, что я откажусь воспользоваться своим положением, чтобы выполнить ее просьбу. (Как могла я, которая побуждала крестьянских и рабочих матерей посылать своих сыновей в Красную армию, просить за своего собственного племянника?) Однако, несмотря на это, она продолжала приходить, и, когда она увидела, как мало у меня еды, она иногда приносила мне небольшие кусочки сухарей. Ее монолог длился часами – я не могла ни прервать ее, ни дать ей понять, что у меня есть другая работа. Каждые несколько минут нас прерывали какие-нибудь мои сослуживцы или люди, которые ожидали у меня приема и не знали, кто она такая. Она всегда приходила одетая как нищенка, так как боялась, что шпионы контрреволюционеров или людей, которые присоединятся к контрреволюции, как только она победит, донесут на нее за то, что она находилась со мной в контакте. Однажды я пошла вместе с ней и встретилась с остальными членами семьи. Мой зять был сломленным стареющим мужчиной, но меня больше всего тронуло отношение моего племянника. Он был всего лишь на пять лет моложе меня, мы росли вместе, и, хотя мы так сильно отличались характерами и интересами, мы всегда уважали мнения друг друга. Его интересовала только наука, и ему были даны все возможности развивать свои склонности. Только во время войны он начал – неохотно – работать в сфере дипломатии и стал секретарем министра финансов графа Витте. Когда я встретилась с ним в Одессе, только внешние признаки – одежда и общий вид – свидетельствовали о том, через что ему пришлось пройти. Я знала, что он взволнован нашей встречей, но он не показывал этого; не было ни слова обвинений, враждебности или недовольства. Его неодобрение социализма – к этому времени уже большевизма – было скорее интеллектуальным, нежели эмоциональным. Он считал, что большевики погубили Россию; его собственная гибель была второстепенна по сравнению с этим.