Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

– Мы только что закончили, – ответил один из них. – График изменился; мы начали сегодня утром в десять.

В эту минуту я увидела Зиновьева, спешащего к дверям. Встав у него на пути, я спросила:

– Разве не вы повторили мне вчера, что это заседание начнется в три? Что значит тот факт, что вы обсуждаете вопрос, касающийся меня, в мое отсутствие?

Он ни посмотрел на меня, ни ответил на мой вопрос прямо. Сняв с себя ответственность, как обычно, он ответил:

– Исполком решил, что вы должны подчиниться желанию Центрального комитета и поехать в Туркестан.

– Я не поеду, – ответила я.

– Партийная дисциплина… – начал он с самой мягкой, почти женской интонацией.

– Я знаю, что такое партийная дисциплина, и не нарушаю ее. Но вы, товарищ Зиновьев, пожалеете о том, что вы сделали сегодня!

Этими словами я выразила свое наполовину оформившееся решение: я больше не могу сотрудничать с Зиновьевым в этой организации. Я не была настолько наивна, чтобы думать, что могу бороться с такими методами, не прибегая сама к таким же средствам: интригам, лжи, сотрудничеству с самыми разными людьми, выступающими против определенного течения или человека по различным причинам. Я знала, что абсолютно не способна действовать на таком уровне, что победы, достигнутые такими средствами, – это победы личных амбиций или соперничества, а не победа принципов или идеалов. Те, кто начали использовать такие методы в интересах дела, со временем станут рабами своих собственных средств. Сотрудничество с Зиновьевым означало, что я должна стать его сообщницей. Контролировать его могли только Ленин и Троцкий, и у меня не было иллюзий относительно того, будут ли они это делать. Как и другие вожди большевиков, включая Каменева, Бухарина и Радека, они посчитают мою щепетильность мелкобуржуазной.

После моего возвращения из Петрограда в Москву именно Джон Рид выразил словами то, что я уже начала подозревать. Мы часто встречались с ним с тех пор, как он вернулся в Россию из Соединенных Штатов, влекомые друг к другу нашим общим – хоть мы еще и не признавались себе в этом – разочарованием и растущим отчаянием. Рид ездил по стране с партийным мандатом, находясь в самых опасных и тяжелых условиях. Он общался с крестьянами и шахтерами, делил с ними холод, голод и грязь жизни среднего жителя России. Одетый в длинную шубу и меховую шапку, он выглядел как типичный русский, приехавший с Кавказа. Не думаю, чтобы какой-либо иностранец, приехавший в Россию в те первые годы советской власти, когда-либо увидел или узнал столько об условиях жизни народа, сколько Джон Рид за весну и лето 1920 года. Он становился все более подавленным, видя страдания, дезорганизацию и неумение, которые были повсюду, но, как и все мы, видевшие это, он понимал трудности сложившейся ситуации, усиленные блокадой, саботажем, нехваткой материалов. И его раздражение и разочарование были направлены не на само правительство, а на растущее безразличие и цинизм бюрократии на всех уровнях. Он особенно расстраивался, когда видел, что его собственные усилия и усилия других друзей революции пропадают зря из-за равнодушия и некомпетентности. Будучи человеком, тонко чувствующим всякое неравенство и несправедливость, он из каждой своей поездки приезжал с историями, которые нам обоим рвали сердце. То, что он только со мной разговаривал об этом, происходило не из осторожности или дипломатии, а потому что он знал, что я тоже пребываю в таком же настроении. Он просто думал вслух.

Я вспоминаю, как однажды мы встретились с Ридом на одном из массовых празднеств, устраиваемых профсоюзами в роскошном здании, которое они унаследовали от бывшей аристократии. Это происходило в период величайшей нехватки продовольствия и топлива, и руководители правительства пытались отвлечь умы рабочих от материальных забот музыкальными и театральными представлениями. И хотя некоторые артисты, выступавшие по этому случаю, были одними из лучших в России, было что-то в качестве и манере их исполнения, что меня раздражало. Они явно играли ниже своего уровня специально для рабочей аудитории, которая не видела ничего лучшего. Я возмутилась еще больше, когда увидела, что чиновники, организовавшие мероприятие, так сияли и гордились своим достижением.

«Мелкобуржуазные выскочки, – думала я. – Они не видят, как артисты оскорбляют этих рабочих».

Я поднялась и направилась к выходу, и при этом ко мне присоединился Джон Рид. «Давайте уйдем», – сказал он. Я никогда не слышала, чтобы в чьем-то голосе было столько печали и унижения.

Было странно, что Джон, будучи иностранцем, понял и меня, и ситуацию вообще.

– Они хотят избавиться от вас, – сказал он мне после моего возвращения из Петрограда, – до приезда иностранных делегаций. Вы слишком много знаете.

– Но они же не сомневаются в моей лояльности! – воскликнула я.

– Конечно нет. Но они не сомневаются и в вашей честности. Ее-то они и боятся.