Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

Но позднее, с ростом неравенства между рабочими и интеллигенцией, с прибавлением новых привилегий тем, кто принадлежал к бюрократическому аппарату или прилепился к нему, либералы успокоились. А когда российское правительство стало больше интересоваться мнением либералов, нежели рабочего класса, и когда адаптация к капиталистическому миру проникла в его органы и учреждения в стране и за рубежом, интеллигенция и либералы приняли Россию, начали превозносить ее институты и чувствовать себя в ней как дома. Стали хвалить все без разбора. Их статьи и книги (многие из них более чем посредственные) поставили их в привилегированное положение – создав им их собственный мир, – так что они не могли видеть, что происходит в России за пределами этого иллюзорного мира. В Европе и Соединенных Штатах они автоматически завоевали широкую публику и добились положения, которое было тем более привлекательным, потому что оно создавало иллюзию бесстрашия и силы духа. Это было особенно верно для периода после экономических катастроф в западных странах, которые лишили интеллигенцию той уверенности, более или менее принимавшейся как нечто само собой разумеющееся.

Необузданная безжалостность нацистского антисемитизма, которая сделала социальными и экономическими париями столь многих немецких интеллигентов и их последователей-либералов, еще больше усилила влияние России. Для многих из них военная мощь России и то, что они принимали за «интернациональный коммунизм», казалось, были единственной силой, способной дать отпор их гонителям. И они были либо слепы, либо равнодушны к другим соображениям: преследованиям политических диссидентов и других групп в России. Их книги нельзя было ни печатать, ни продавать на их родине, но за границей за них им хорошо платили, в том числе и лестью за написание книг в защиту сталинской России и ее руководителей. Какое имело значение, что русских – интеллигентов и политических диссидентов – сажали в тюрьмы, отправляли в ссылку, казнили или оставляли без работы умирать от голода в этой новой Святой земле? Или то, что сто шестьдесят миллионов человек зависели от политических капризов одного? Не имело, разумеется, никакого значения то, что такое положение было абсолютно несовместимо с духом созидания первой рабочей республики. Их энтузиазм, вероятно, является самым большим оскорблением, которое истинные революционеры в России и по всему миру вынуждены терпеть последние несколько лет.

Я верю, что широкие слои русского народа чувствуют и знают это и что, пока они выполняют основную программу советской власти, их все больше и больше возмущает – хотя они и не могут выразить этого – извращение духа и цели их революции. Иначе продуманная система репрессий, повсеместное проникновение ОГПУ, судебные процессы и казни последних нескольких лет были бы не нужны. Даже малый процент более старого поколения России не верит в обвинения, предъявленные Троцкому и другим строителям революции. Но они должны вести себя так, как будто они верят. Но разве – может спросить читатель – «признания» некоторых этих людей не доказывают, что они виновны? Тому, кто знал этих людей и всю российскую систему власти, они ничего этого не доказывают.

Именно это убивает дух рабочего движения не только в России, но и во всем мире: идея, которая вдохновляла целые поколения на беспримерный героизм и энтузиазм, стала отождествляться с методами власти, основанной на коррупции, вымогательстве и предательстве. И последнее, но не менее важное: подхалимы и наемные убийцы этой власти заразили мировое рабочее движение. В этом методы большевизма все больше и больше совпадают с фашистскими.

Я принадлежу к немногим людям, которых не удивили различные резкие изменения в тактике Коммунистического интернационала. Я знала, что тактику ему всегда скорее навязывали, нежели он принимал ее сам, а так как тактика никогда не соответствовала убеждению, то не было никакой необходимости в психологической адаптации. Эти изменения были результатом сделок (или неудавшихся сделок) между Сталиным и военными и дипломатическими властями других стран.

Если новая мировая война, – которая сделает мир не более безопасным для демократии, чем последняя, – не ввергнет нас в новый кошмар в ближайшие несколько лет, я верю, что международное рабочее движение можно создать заново, и в этом движении, его смелости и солидарности единственная надежда человечества. Такое движение выучилось бы на прошлых поражениях в столкновениях с фашизмом и на ошибках и предательствах российского эксперимента. Новая мировая война с неизбежным ростом тоталитаризма разного рода в демократических странах вполне может уничтожить возможность такой международной акции на грядущие десятилетия.