Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

После этого шел длинный рассказ о моей общественной деятельности. Позднее я обнаружила, откуда взялась эта история. Какая-то женщина по фамилии Балабанова умерла в Ленинграде, и эту новость передал в Вену по телеграфу австрийский корреспондент в Москве, который решил, что это была я. А газета добавила остальной материал, взятый из своего архива.

Итальянские фашистские газеты разнесли эту весть по всему миру, и много лет спустя, когда упоминалось мое имя, люди спрашивали: «А разве она не умерла?»

Просматривая различные статьи, которые доходили до меня, я обнаружила, что в целом пресса была ко мне доброжелательна. Один из моих немецких коллег зашел так далеко, что описал место, где я похоронена – у Кремлевской стены! Будучи уверенным в том, что в живых нет никого, кто стал бы оспаривать его рассказ, он также описал случаи из моей жизни, которых никогда не было. Вероятно, он сильно нуждался в деньгах. Один итальянский журналист, встретив меня на улице несколько дней спустя, не смог скрыть своего разочарования.

– Послушайте, – вскричал он, – я как раз собирался отправить в одну южноамериканскую газету статью о вас с описанием того, как вы продали свою шубу, чтобы помочь итальянским эмигрантам, включая и меня. Это была бы такая хорошая статья! А мне так нужны деньги, чтобы заплатить за жилье…

Немногие итальянские эмигранты остались в Вене. По большей части это были рабочие, занимавшиеся физическим трудом, а так как среди австрийцев было много безработных, они не могли надеяться найти работу. Но когда они сюда приехали, прием, оказанный им австрийскими социалистами, помог компенсировать то, что они пережили. Мэр, состоявший в партии социалистов, превратил бараки в квартиры для итальянцев с общей кухней. Именно тогда, когда я поняла, насколько серьезно перед некоторыми из них стоит проблема одежды, я продала свою шубу, которую получила в России. На этот эпизод и ссылался тот итальянский журналист.

Тех, кто верит, что итальянский народ вручил Муссолини власть или одобрял фашистский режим, следовало бы заставить послушать рассказы некоторых из этих эмигрантов. Среди них был сорокапятилетний мужчина, который двадцать лет проработал на одной и той же фабрике, которого выбирали в совет округа, где он совершил революцию в условиях своего района. Когда чернорубашечники напали на Народный дом и подожгли его, он защищал его, пока дым не стал таким густым, что нельзя было ничего увидеть. Тогда он выпрыгнул из окна и скрылся в темноте.

– Но я скрылся не один, – рассказывал он мне. – Я взял его с собой.

Он положил руку на сердце, победно глядя, как будто речь шла о его возлюбленной. Под «ним» подразумевалось красное знамя Народного дома.

– Я бежал с ним, пока не нашел место, где я мог спрятать его. Эти бандиты никогда не найдут его. Только несколько товарищей знают, где оно спрятано. Когда мы снова будем свободными, мы покажем им, как мы защищали свое знамя!

На протяжении более двух лет этот человек не мог спать дома из страха подвергнуть опасности свою семью. Каждый вечер чернорубашечники приходили искать его.

– Два года, – сказал он, – я жил, держа руку на револьвере. Сейчас я едва могу распрямить пальцы.

То, что он пережил, типично для сотен тысяч человек, а его сила духа – символ того, что итальянские повстанцы не покорились после поражения.

Я находилась в Вене, когда индийский поэт и философ Рабиндранат Тагор читал здесь лекции спустя два года после убийства Маттеотти. Это убийство пробудило такую реакцию по отношению к фашистскому режиму, что эмиграция была шокирована появившимися сообщениями, что Тагор был гостем фашистского правительства Италии. Модильяни, который участвовал в качестве адвоката в «судебном процессе» над убийцами Маттеотти, находился в это время в Вене. Он попросил меня пойти с ним на встречу с Тагором и быть его переводчиком. Тагор жил в фешенебельном отеле и был объектом поклонения состоятельных людей.

– Нет необходимости рассказывать мне подробности того, что происходит сейчас в Италии, – сказал он. – Я был там и не знаю, что об этом сказать или чем я могу помочь.

Я бы тут же ушла, если бы Модильяни не начал говорить по-итальянски. Когда я начала переводить его слова, Тагор прервал меня:

– Вы та женщина, которая давала интервью о Муссолини, опубликованное несколько месяцев назад?

Его секретарь ответил раньше, чем я успела заговорить.

– Да, это та самая дама, чьи интервью и статьи так сильно заинтересовали вас.

Вся атмосфера сразу же изменилась, и Тагор превратился в человека, проявляющего понимание и даже приносящего извинения.

– Ваша трактовка характера Муссолини, – сказал он, – совпадает с впечатлением, которое он произвел на меня, – трус и актер. Когда я спросил английского посла, считает ли он мое впечатление верным, он ответил, что это не так, что Муссолини замечательный и смелый человек. Однако он не убедил меня, и я был рад получить подтверждение своего впечатления в вашем интервью. Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне побольше.