Моя жизнь: до изгнания

Миха Дегтярёв, писавший стихи о нашей пиратской жизни и нашей дружбе, рисовал намного лучше, чем я, и вызывал у меня и зависть, и восторг.

Я до сих пор размышляю и не могу понять, почему нас, детей советских офицеров, запичканных патриотическими лозунгами, песнями, стихами, поэмами, нескончаемыми просветительными беседами, удалось в один миг увлечь за собой одноногому пирату с его компанией отчаянных головорезов. Может, в мальчишках взыграл дух противоречия? Или оттого, что перепоили квасным патриотизмом?

Мы увидели то, что нам видеть не полагалось

Один из мальчиков, возвратившись с каникул из дома, привёз несколько фотографий, которые он стащил из отцовского письменного стола. И мы впервые увидели, чем занимаются взрослые. На фотокарточках коротко стриженные грудастые тётеньки, на них только чулки и туфли, стоят на коленях, а немецкий офицер сидит на стуле, спустив галифе и раздвинув ноги в сапогах, на которых почему-то надеты шпоры. А на одной из фотографий – растопыренные женские ляжки, и между ними что-то непонятное.

И каждую ночь один из “джентльменов удачи” должен был выдумывать волнующую историю из своей жизни о занятиях любовью с взрослыми тётеньками, изобилующую самыми фантастическими подробностями. И железные солдатские койки скрипели под онанирующими мальчуганами.

Главным в нашей палате был двоечник-переросток Вова Кушнир, старше нас лет на пять, сидящий по два-три года в каждом классе. Вот он-то и следил за тем, чтобы дрочили все. А те, кто, как я, категорически отказывался принимать участие в “оргии”, должны были по очереди влезать на стол, стоящий посередине палаты, и, спустив трусы, делать хулиганские непристойные движения нижней частью тела и при этом громко повторять: “Лук, чеснок, горчица, перец!” А остальные направляли на “артиста” свет от ручных фонарей и хихикали. И вот когда подошла моя очередь и я вынужден был вскочить на стол и вихлять тощей мальчишечьей задницей, дверь распахнулась и на пороге возникла фигура нашей строгой воспитательницы с заспанной физиономией. Некоторое время она изумлённо смотрела на освещённую лучами фонарей бесстыжую фигурёнку, которая, издав испуганный крик, нырнула в кровать под одеяло. На этом выступления на столе были навсегда закончены.

Стеклянная каша

Но однажды наша шхуна чуть было не лишилась всей команды. И “Весёлый Роджер” несколько недель сиротливо покоился в запертой тумбочке.

У одной из немецких поварих, готовящей интернатским детям еду, под Сталинградом погибли сыновья и муж. Заглушив боль и затаив злобу, она решила отомстить за утрату близких… На ужин приготовила нам кашу, в которую насыпала толчёного стекла. Ночью нескольких мальчишек из соседней палаты пришлось срочно госпитализировать из-за сильных болей в животе. А наутро и вся наша команда очутилась в военном госпитале: искали, нет ли стекла в наших желудках и кишках.

Поскольку я был сыном коменданта, то был взят в госпитале под особый контроль и помещён в отдельную большую палату с громадным, во всю стену, окном, доходящим до самого пола. Дверь из палаты вела в длиннющие пустынные коридоры, и за всё время моего пребывания я не встретил в них ни одного больного. После пренеприятнейшего утреннего осмотра меня отводили в палату, и я до позднего вечера сидел или лежал в полном одиночестве. Был сентябрь. За окном виднелись деревья большого парка, в котором никогда никого не было видно. Дни стояли холодные. На фоне синего-пресинего ясного неба – ярко-жёлтые кроны деревьев. Я садился у окна, смотрел на небо, и знакомое щемящее чувство одиночества снова охватывало меня…

Однажды я спросил нянечку, есть ли в этом отделении больные кроме меня. Оказалось, что в одной из палат лежит мальчик, у которого опасное воспаление мозга, называется “менингит”. Незнакомое слово вызвало у меня страх, но я всё же решил посмотреть на этого больного и пришёл к нему в палату. На кровати, укрытый по горло серым больничным одеялом, лежал совсем маленький мальчик, обритый наголо, и удивлённо смотрел на меня большими и какими-то необыкновенно добрыми глазами. Он сообщил мне, что ему пять лет, что лежит он здесь очень и очень давно и не знает, когда родители заберут его отсюда. Мне стало жалко его. “Ты так и лежишь все дни совсем один?” Он улыбнулся и задумчиво произнёс: “Ведь я не один. Я с петушком. Хочешь, я тебе его покажу?” – и он вынул руку из-под одеяла, держа в ней странную игрушку, сшитую из разноцветных лоскутов, отдалённо напоминающую петуха. В этом огромном красном клюве, в раздражающе ярких цветах лоскутков, в какой-то неправильной форме петушка было что-то навязчивое, болезненное и отталкивающее. Я ушёл и больше в эту палату не возвращался. Но в моей памяти почему-то часто потом всплывало необычное лицо этого больного мальчика с большими лучезарными глазами и эта странная игрушка в его руке.