Моя жизнь и стремление. Автобиография

Так что я оставался с мамой. Вечером она тихонько сидела за вязаньем чулка возле стола, за которым я писал. Я любил излагать перед ней мысли, занимавшие мое перо. Она спокойно меня слушала. Она согласно кивала. Она ободряюще улыбалась. Она говорила доброе слово утешения. Она была похожа на святую. Но и она меня не понимала. Я просто чувствовал, она предполагала. Но она всем сердцем желала, чтобы все сложилось так, как я этого хотел.

И когда она увидела, насколько твердо и непоколебимо я верил в свое будущее, она тоже поверила и была счастлива, насколько возможно для матери, чей ребенок до сих пор так счастливо полагался на Бога, на человечество и на себя, насколько это дозволено.

Но мне было одиноко, как всегда. Потому что здесь не нашлось ни одного человека, который пожелал бы понять меня или же вообще был способен к пониманию. И это одиночество было в высшей степени опасным для меня, особенно для меня, столь глубоко задетого внутренне.

Для меня нет ничего важнее, чем понимание в общении. Но я всегда был одинок, если не внешне, то внутренне, и поэтому я был почти постоянно открыт и беззащитен перед персонажами, которые хотели меня победить. И посреди этой беззащитности меня теперь одолевали другие враги, которых, хотя они и были не внутренними, а внешними, так же мало можно было поймать руками.

Из-за своей работы моей матери приходилось часто бывать в других семьях. Она была доверенным лицом. Кто-то был к ней расположен. И ей сообщали обо всем без необходимости сохранения секретности. Она знала обо всем, что происходило в городе и в округе.

Где-то произошла кража со взломом. Все говорили об этом. Преступник скрылся. Затем вскоре еще один взлом, осуществленный таким же образом. Вдобавок случились и аферы, вероятно, устроенные дегенеративными умельцами.

Я не слышал, чтобы говорили о нас, но через некоторое время заметил, что моя мать стала еще серьезнее, чем обычно, и всякий раз, когда она думала, что на нее не смотрят, она глядела на меня со странным состраданием.

Поначалу я молчал, но вскоре решил, что должен спросить ее, почему.

Она не хотела отвечать, но я спрашивал дор тех пор, пока она не сдалась. Ходил слух, невероятный слух, что грабитель это я. Кто же еще, кроме меня, освобожденного заключенного?

Внешне я смеялся над этим, но внутри меня все восставало, и были тяжелые ночи. С вечера до утра внутри, голоса ревели и кричали мне: «Защищайся как хочешь, мы тебя не отпустим! Ты принадлежишь нам! Мы заставим тебя отомстить! Ты злодей перед всем миром, и должен оставаться злодеем, если хочешь мира!»

Это звучало ночами. Если мне хотелось работать днем, я ничего не мог. Я не мог есть.

Мать также сообщила отцу. Оба просили меня не принимать это близко к сердцу.

Они могли бы заступиться за меня. Они отлично знали, что в то время я не выходил из дома.

Все, что мы узнали, было сказано конфиденциально. Имя не было названо. Так что не было места, где я мог бы действовать, чтобы защитить себя.

Но стало еще хуже. Местной полиции я не нравился. Я был освобожден с сертификатом доверия и поэтому избежал их надзора. Теперь они думали, что у них есть причина подозревать меня.

Были какие-то новые мошеннические розыгрыши, чьи исполнители обладали определенным интеллектом. Считалось, что это указывало на меня. Тогда же начала формироваться уже упомянутая «кузница лжи». Циркулировали новые слухи, романтично приукрашенные.

Господин вахмистр спросил, взяв под козырек, где я был в тот день в то время дня и с кем.

Все смотрели на меня, где бы я ни появлялся, но как только я замечал эти взгляды, они быстро отводили глаза в сторону.

Потом пришел один бедный, слабый, но хороший парень, одноклассник, который всегда любил меня и все еще был привязан ко мне сейчас. Он был буквально неловок и непростительно искренен. Он считал грубость человеческим долгом. Он не смог дольше выдержать. Он подошел ко мне и, пожав руку, конфиденциально рассказал мне все, что происходило против меня.

Это было так глупо и в то же время так возмутительно, так безрассудно и бессовестно, так — так — так — так — я не мог найти слов, чтобы поблагодарить беднягу, действовавшего из лучших побуждений, за его, доставившую боль, искренность.

Но когда он увидел мое лицо, он убежал как можно быстрее.

Это был тяжелый и более чем несчастливый день. Все это далеко меня завело. Я бегал по лесу и поздно ночью пришел домой смертельно уставший и лег, не поев. Несмотря на усталость, я не мог заснуть.

Десять, пятьдесят, даже сотня голосов внутри меня насмехались надо мной непрерывным смехом. Я вскочил с кровати и снова убежал в ночь, куда, где, не обратив внимания.