Моя жизнь и стремление. Автобиография

Мне казалось, что внутренние фигуры вышли из меня и побежали рядом со мной. Сначала благочестивый директор семинара, затем бухгалтер, кто не одолжил бы мне свои часы, банда конусной горки с шарами в руках из кегельбана, а затем бароны-разбойники, грабители, монахи, монахини, призраки и привидения из библиотеки хлама Хоэнштейна. Это преследовало меня там и здесь; гналось за мной вверху и внизу. Они кричали, приветствовали и насмехались, пока у меня не заболело в ушах.

Когда взошло солнце, я обнаружил, что карабкаюсь по глубокому крутому карьеру. Я потерялся, я не мог идти дальше. Там они меня крепко держали, и я не смог оттуда выбраться. Я застрял между небом и землей, пока не пришли рабочие и не вытащили меня с помощью каких-то лестниц.

Затем это продолжалось, продолжалось и продолжалось, весь день, всю следующую ночь; потом я рухнул и заснул. Не знаю где.

Это было на лугу, между двумя близко расположенными ржаными полями. Меня разбудил гром. Снова наступила ночь, с ливнями и грозами.

Я поспешил прочь и подошел к реповому полю. Я проголодался и вытащил репу. Затем я пошел в лес, залез под густые заросли деревьев и поел.

Потом я снова заснул. Но я не спал крепким сном; я продолжал просыпаться. Меня разбудили голоса. Непрестанно издевались, глумясь: «Ты стал скотом, ты ешь репу, репу, репу!»

Когда наступило утро, я вытянул вторую репу, вернулся в лес и поел.

Затем я поискал чистое место, освещенное солнцем, и солнышко высушило меня. Голоса здесь молчали, это дало мне покой.

Я забылся долгим, хотя и поверхностным сном, я метался из стороны в сторону и мучился короткими, захватывающими образами снов, заставившими меня поверить, что скоро я стану конусом, к которому меня будет толкать цыганка Прециоза, а затем скоро что-то и похуже.

Этот сон только утомил меня, а не укрепил. Я бежал от него, когда наступил вечер и я покинул лес.

Когда я вышел из-под деревьев, я увидел кроваво-красное небо; дым поднимался к нему. Наверняка был пожар. Это произвело на меня уникальное впечатление. Я не знал, где я был, но меня потянуло посмотреть на огонь.

Я добрался до откоса, который показался мне знакомым. Там я сел на камень и уставился на тлеющие угли. Дом горел, но огонь был внутри меня. И дым, этот густой удушающий дым! Это было не там, у огня, а здесь со мной. Он окутал меня и проник в мою душу. Там он сгустился в комочки, которые покрыли руки, ноги, глаза и черты лица, и задвигались внутри меня. Они говорили. Но что?

Лишь позже, намного позже, я понял происхождение таких внутренних ужасов. В то время этого знания у меня еще не было, и поэтому они смогли проявить ужасный эффект, чему мои чрезвычайно напряженные нервы больше не могли сопротивляться. Я упал, рухнул, когда тот поблизости горящий дом обрушился, пламя становилось все ниже и ниже и наконец, погасло.

Я встал и ушел.

Во мне тоже все погасло. Я был в отупении, в совершенном бесчувствии. Моя голова была покрыта толстым слоем грязи и мякины. Я не нашел ни мысли. Я даже не искал. Я шатался на ходу. Я сбился с пути. Я шел, пока, наконец, не добрался, спотыкаясь, до улицы, проходившей вдоль кладбища. Я прислонился к стене с ящиком для подаяний и заплакал. Это было не по-мужски, но сдерживаться у меня не оставалось сил. Эти слезы не помогли. Они не принесли облегчения; но казалось, они очистили и укрепили мои глаза. Я вдруг увидел, что это кладбище Эрнстталя, там, где я стоял. Оно было мне знакомо так же, как дорога рядом с ним, но сегодня я не узнавал ничего.

Был рассвет. Я спустился по траурной дорожке, прошел через рынок и тихонько открыл дверь нашего дома, все так же тихо поднялся по лестнице в квартиру и сел за стол.

Я делал это без цели, без воли, как кукла, которую тянут за нитку.

Через некоторое время дверь спальни открылась.

Дверь спальни. Вышла мать. Она вставала очень рано из-за работы. Когда она увидела меня, она испугалась. Она быстро закрыла за собой дверь комнаты и взволнованно, но тихо сказала:

«Ради Бога! Ты? Кто-нибудь видел, как ты идешь?»

«Нет», — ответил я.

«Как ты выглядишь! Быстрее снова прочь, прочь, прочь! В Америку! Чтобы тебя не поймали! Если тебя снова запрут, я не переживу этого!»

«Уйти подальше? Почему?» — спросил я.

«Что ты наделал, что ты наделал! Этот огонь, этот пожар!»

«А что насчет огня?»

«Они видели тебя! В карьере — в лесу — в поле — а вчера и у дома, прежде чем он сгорел!»

Это было ужасно, просто ужасно!

«Мама! Мужество… тер!» — запнулся я. «Так вы думаете…»

«Да, я поверила в это, я вынуждена в это поверить, и отец тоже», — прервала она меня.

«Все люди говорят это!»

Она сказала это очень поспешно.

Она не плакала и не лила слез; она была так сильна, чтобы нести внутреннее бремя.

Она продолжила на том же дыхании: «Ради Бога, не попадись, особенно здесь, в нашем доме! Уходи, ступай! Прежде, чем люди встанут и увидят тебя! Я не могу сказать, что ты был здесь, я не должна знать, где ты, я тебя больше не увижу! Так что вперед! Когда истечет срок, ты вернешься!»

Она выскользнула обратно из комнаты, не прикоснувшись ко мне и не дожидаясь от меня слов.