Моя жизнь с Чаплином

Что удручало меня больше на съемочной площадке — это глаза Чарли, беспрестанно преследующие меня, постоянно напоминающие мне — словно я нуждалась в напоминаниях — о том, что осталось незавершенным. Потом, в течение трех бесконечных дней после той поездки в машине, он поймал меня, когда я была одна, и сказал: „Я не могу больше выносить этого наказания, Лита. Завтра в полдень я собираюсь сослаться на мучительную головную боль и распустить всех на целый день. Мы с тобой отправимся ко мне домой. Можешь организовать так, чтобы у твоей мамы были другие дела?“

Я ответила без тени сомнения: „Придумаю что-нибудь“, — но во рту у меня пересохло.

Когда на следующий день заявление о головной боли было сделано, я обнаружила, что избавиться от мамы не проблема. Я просто сообщила, что хочу сходить на дневной сеанс с подружкой, и все. А ей как раз нужно сделать кое-какие покупки, сказала она.

Был разработан детальный план встречи с Чаплином на определенном углу в определенное время. Я увидела, как приблизился и замедлил ход локомобиль, и впрыгнула в него. „Нам нужно снимать шпионский фильм с тобой вместе“, — сказал с ухмылкой Чарли, когда шофер с шумом помчал нас прочь. Я кисло улыбнулась в ответ, чувствуя, что не способна взглянуть ему в глаза.

Поездка в его владения в Беверли-Хиллз была долгой и странно спокойной, теперь, когда я хотела и нуждалась в том, чтобы он был рядом, он сидел тихо в дальней части сиденья, уставившись на разделительную штору. Едва ли было бы лучше, если бы он шутил и подтрунивал надо мной, но его серьезность причиняла мне боль. Выглядело это так, словно мы едем к зубному врачу, а не на любовное свидание. Мне хотелось броситься к нему в объятия, но это явно могло удивить его. Чарли испытывал подлинную бурю эмоций, но, как я догадывалась тогда, а потом и убедилась в этом, если на него обрушивались неожиданные эмоции, это повергало его в шок.

Облегчение наступило, когда большая машина приблизилась к внушительному особняку в георгианском стиле. Дом стоял на плато, возвышаясь над Беверли-Хиллз со всеми прилегающими селениями и тихоокеанским побережьем. Крутой подъездной путь образовывал идеальный круг на вершине плато, покрытом буйно цветущими розовыми кустами.

Окончательную остановку машина сделала перед крыльцом. Молодой японец в белом пальто и черных брюках сбежал по ступенькам и открыл дверь машины, кланяясь при появлении Чарли и помогая мне выйти. Мы продолжали молчать, пока японец сопровождал нас на лестнице, а машина умчалась прочь.

Коно, секретарь, редко покидавший Чарли, принял нас с немного притворной улыбкой, улыбкой, показывающей, что он точно знал, зачем меня сюда привезли. Он взял мою верхнюю одежду, вручил Чарли почту и спросил: „Позвоните, когда захотите чай?“

„Да, да“, — сказал Чарли, с нетерпением ожидая, пока он удалится, а когда Коно исчез, начал сортировать почту. В ожидании я с любопытством осматривалась вокруг. По первому впечатлению дом являл собой невероятное сочетание английского, французского и американского „контемпорари“ со странной примесью китайского и японского декора. Общая атмосфера была ориентальная, от изобилия нефрита до лиц слуг. Комната, в которой мы находились, походила на кинотеатр. Справа от нас была клавиатура органа, а слева, на первой лестничной площадке ступенек, ведущих наверх, — окошко проекционной будки. В дальнем конце комнаты располагался киноэкран, спускавшийся с потолка. Это была огромная комната; потолок высотой в два этажа крепился с помощью огромных дубовых балок, а массивная мебель была обита тяжелым выгоревшим оранжевым бархатом. К центру дома прямо от нас шел коридор, покрытый ковром в черно-белую шашку.

Обернувшись, наконец, чтобы взглянуть на меня, Чарли был изумлен зачарованным выражением моего лица. „Пойдем, Лита, я покажу тебе тут все“, — сказал он, беря меня под руку. Мы спустились в шахматный холл и вошли в жилую комнату. Тут и там в этой откровенно мужской комнате можно было видеть множество вещиц из нефрита, преимущественно обнаженные фигурки. Чарли любовно взял одну из них и показал мне. „Этот херувим — мой любимый“, — объявил он, и меня немного смутило его предпочтение статуэтки, не имеющей фигового листа. Он подошел к нескольким фигуркам рыб, восточных богов и миниатюрных сооружений, продолжая не выпускать из рук херувима. „Я неравнодушен к херувимам, — пояснил он. — В них есть и знания, и любовь, но нет греховности или коварства“. Улыбаясь, он добавил: „Я думаю о тебе, как о херувиме, Лита“.

Я снова вяло улыбнулась, но не смогла придумать ответа.

Над книжными полками висела пара гравюр, изображающих Лондон в тумане, голые и меланхоличные стволы и ветви деревьев. Пока я рассматривала гравюры, я ощущала рядом его присутствие. Его лицо было печальным и задумчивым. Впервые мне пришла в голову удивившая меня мысль, что, возможно, этот знаменитый, обожаемый всеми человек так же одинок и внутренне бесприютен, как и я.