Моя жизнь с Гертрудой Стайн

Должно быть во вторник, пополудни я отправился повидаться с Элис опять, сообщив по телефону, что скверно себя чувствую и должен преждевременно уехать из Парижа. Я не сказал насколько скверно, подозреваю серьезно, а судя по тому, что мне пришлось покинуть Париж, голос мой должно быть звучал очень тревожно. Элис сидела в гостиной с маленькой бутылочкой туалетной воды на коленях… На столе у кресла, предназначенного для меня, стояла бутылка хереса и немного печенья. Когда я уселся, она поинтересовалась, что со мной. Она уставилась на меня как ястреб своим единственным, относительно хорошим правым глазом. Я поведал ей свои симптомы, которые сам диагностировал как небольшой инсульт или небольшой инфаркт, но не был уверен.

«Должно быть, усталость», — заметила Элис. «Будем надеяться», — ответил я. Разговор принял серьезный тон. Оба понимали, что, скорее всего, этот разговор — наш последний, как то и случилось. Мы не могли не понимать, что даже если у меня и была всего лишь усталость и я вернусь в Париж в следующем году, вполне вероятно, ее уже не будет в живых. Я пытался избежать серьезности и неизбежности ситуации, но Элис ее коснулась. «Почему ты так добр ко мне?». Я не относился к тем, кто отличался особенно внимательным отношением к ней. Более естественно было бы задать этот вопрос Джо Бэрри или Дода Конраду, Торнтону Уайлдеру или Дженет Флэннер, Вирджилу Томсону или Пикассо, женщине из Чикаго или Мадлен, во-первых, потому, что большинство из них были старше и более близкими друзьями, а во-вторых, их ответы были бы куда интереснее. Элис не была привычна к доброте, не ожидала ее выказывания, а потому вынуждена была допытываться о причине ее малейшего наличия. Гертруда не была добра к ней. В течение всей их долгой, наполненной событиями совместной жизни, ссоры и случаи распавшейся дружбы с разными писателями и художниками, несомненно, привели к тому, что у Элис было больше врагов, чем друзей. Будучи по натуре воинственной, она не возражала против хорошей схватки и возможно даже ценила врагов в той же степени, если не больше, как и друзей.

Я определенно не собирался делиться с ней этими соображениями, потому что любил ее, и это было бы правдивым заявлением, хотя и смущающим и смехотворным, если не сопровождать длинным объяснением характера этой любви. К тому же я не люблю откровенного всплеска подобного рода эмоций. И будь я тогда даже в полном здравии, я бы не сделал подобного заявления. А потому ответил: «Потому что вы всегда были добры ко мне».

«Правда?». Было похоже на то, что она сама не подозревала об этом или доброе отношение ко мне не числилось в ее памяти. Но я не собирался вдаваться в детали отношения:

«Ну почему ж, — сказал я. — Не вы ли устроили мою книгу о Гертруде Стайн в издательство „Галлимар“ в 1950 году?»

Элис не была расположена к шуткам. Она с раздражением покачала головой.

«А Йейл?» — спросил я.

«Да», — это она согласилась принять как причину. Но это была самая незначительная из причин.

«И гораздо больше, — сказал я. — Вы достаточно хорошо знаете. Мы были друзьями, начиная с 1934 года, более 30 лет и, бог мой, никогда не ссорились. Были ли у нас расхождения?». «Полагаю, нет».

Мы никогда не обсуждали религию или политику или секс, придерживаясь весьма старомодных правил этикета, оберегая нашу дружбу от подобных рифов.

«Ну вот», — сказал я, стремясь перейти к более легким вопросам. Отвлекающий маневр удался лишь на короткое время, ибо вскоре всплыло имя Хемингуэя.