Моя жизнь с Набоковым

И я приступил к правильной осаде литературных журналов, всех, мне известных, за вычетом уже отработанного “Нового мира”. Писал письма, получал приглашения забрести и показать, забредал и показывал и по прошествии должного времени выслушивал вежливый отказ и шел себе жить дальше. Иногда получалось забавно. В “Звезде”, скажем, истомленно курившая дама сказала направленной мною туда за рукописью приятельнице: “Что вы хотите? этот Солженицын нас совсем забодал, ни для кого больше места не остается”.

Значительное разнообразие внесла в этот рутинный процесс “Иностранная литература”. Там со мной беседовал господин с некоторой неправильностью лицевого устройства. “Какой из ваших переводов вы сами считаете лучшим?” — спросил он. — “Бледное пламя”. — “Что ж, оставьте”. Пауза месяца в два, звонок: “Приходите, поговорим”. Прихожу.

Внутреннее содержание разговора было, примерно, таким: я понимаю, что говорю вам полную чушь; я понимаю также, что вы понимаете не только это, но и то, что я это понимаю; однако существуют определенные формы литературного и иного общежития и давайте их соблюдать, то есть мы скажем, что полагается, а вы, как полагается, выслушаете и пойдете себе с миром. Сказано же было примерно следующее: поэма, как говорит наш эксперт, — без имен, без имен, — переведена очень неплохо, проза же никуда не годится. (Чего по указанным выше причинам быть никак не могло, во всяком случае, первого.) Впрочем, если переведете еще что-нибудь интересное, заходите непременно. А как же, почту за приятнейшую обязанность.

На том мой роман с “Иностранной литературой” и завершился — до прошлого года.

Интересно получилось и с “Литературной газетой”. Извилистыми путями туда попал один из рассказов и был благосклонно принят. Что такое значило в то время напечататься в “Литературке” да еще для человека с улицы, объяснять, полагаю, не нужно. И все же, когда я, слишком поздно, как оказалось, увидел окончательно отредактированный текст, я ощутил себя — в перспективе — Наташей Ростовой, которая, приехав на первый свой бал, обнаруживает вдруг, что вырез ее платья, тот, что сзади, спускается примерно до подколенных впадин. Я позвонил в газету, попытался что-то изменить, но номер был уже едва ли не набран, изменить ничего было нельзя, и я рассказ, как это называется, “снял”, за что и поныне отношусь к себе с глубоким уважением.

И все же кое-что начало понемногу сдвигаться. Откликнулся “Урал”. Приехавший по собственной надобности из Свердловска милейший человек, Андрей Матвеев, оказавшийся при близком с ним знакомстве прозаиком, и хорошим, забрал у меня несколько переводов. Больше всего ему понравилось “Бледное пламя” (он его и издал-таки в 91-м году там же, в Свердловске), однако из соображений политических он порекомендовал “Уралу” напечатать “Под знаком незаконнорожденных”. И по прошествии должного времени “Урал” этот перевод напечатал. На следующее утро я проснулся не знаменитым. Утр этих было еще много и, хочется верить, еще будет не меньше.

Должен повториться. Хронологическая последовательность событий совершенно смешалась в моей голове. Я не помню, что было раньше — “Урал”, “Звезда”, “Иностранная литература” или “Литературная газета”. Человек, проникнутый титаническим самоуважением, сделал бы из такой запамятливости вывод, что времени не существует. Но я теорий не создаю. Что мгновенно и ставит меня на одну доску с Ньютоном. Все-таки нужно себя постоянно одергивать, не правда ли?

Интерлюдия: Ахтуба