Моя жизнь (сборник)

– Был я студентом. И была у меня любовь. Вот на Татьяну Федоровну похожа… Красота. И-их, и любил я ее… Ну, что говорить… Раз в Татьянин день я с друзьями загулял. Пели, пили, вот как сейчас… На бульваре, на Тверском, студенты-друзья меня спрашивают: «А куда же ты митральезу девал?» А студентов было много, и, должно быть, среди них был переодетый шпик. Я просто и ответил: «Дома осталась».

– Ну и что же?

– А вот… Татьяна Федоровна немного картавит, «р» не выговаривает… Это так идет к ней… А моя говорила так скоро, ну как стреляет. Ее еще отец «митральезой» прозвал. Ну, у меня обыск… Где митральеза? Ищут… Что делается, сказать невозможно… Я на мою показываю: «Вот Митральеза». Не верят. Посадили. Правда, недолго сидел. Сослали. Будто бы потом и верно у кого-то нашли митральезу… Понравилось мне на севере… Там и остался. Митральеза ко мне приехала. Натальей звали… Милая Наталья…

И Утюг мрачно выпил водки.

Студенты запели:

Полно, брат-молодец,

Ты ведь не девица,

Пей, гуляй, тоска пройдет…

– Не верю, ничему не верю, – говорил мрачный Утюг. – Не верю в истину, в справедливость. Ни в какие передовые слова. Все ерунда… Есть только совесть…

– А где же ваша Митральеза теперь?

– Нигде, – мрачно ответил Утюг. И добавил: – Ну, довольно.

Утюг запел:

Коперник целый век трудился,

Чтоб доказать Земли вращенье.

Дурак, зачем он не напился,

Тогда бы не было сомненья.

– Во всем оккультика виновата, – сказал вдруг, подняв палец, Утюг.

– Ну, довольно тебе, – остановил его доктор. И встал. – Господа, – сказал он, – позвольте мне сказать вам очень серьезное. Вы студенты, и все вы юны. В вас еще машина жизни цела, не истрепалась. И колеса, зубцы… новы и целы. У вас душа еще светлая… Вы поймете… И вот я прошу вас, умоляю, уговорите Татьяну Федоровну, Татьяну нашу, которую мы празднуем…

Татьяна Федоровна встала и опустила гитару, побледнев.

– Прошу вас, уговорите ее выйти за меня замуж…

– Идите за него замуж, Татьяна Федоровна, идите! – хором кричали мы все.

– Ага, ага, я прав, – сказал Утюг. – Начинается судьба, оккультика то есть… Татьяна – есть красота, высота. Встать! – закричал он вдруг.

Мы все встали.

– В душе человеческой, – говорил Утюг, – есть высокие, святые стороны. А то и такие… хоть плюнь. Разные есть. А у вас, Татьяна Федоровна, они прекрасные… А все же, доктор, прости меня, она за тебя не пойдет замуж… Не судьба… Оккультика не та… А может, и та… За-муж! Татьяна Федоровна! – скомандовал он вдруг нашей хозяйке. – Идите замуж за доктора!

– Замуж. Какая я жена?.. Нет, я не жена… Я не могу без них… без юности…

Говорит Татьяна Федоровна, а сама и смеется, и плачет.

* * *

Прошло много времени, и вспомнил я как-то нашу Татьяну Федоровну летом в Москве, в жаркий летний день. Поехал туда, где она жила, но ее там уже никто не знал: съехала с квартиры давно. Я зашел в соседнюю лавочку купить папирос. Старик-лавочник дал мне пачку.

– Не знаете ли, – спросил я старика, – здесь, по соседству с вами, жила Татьяна Федоровна. Куда она уехала?

– Как же-с, как же-с, знавал… У меня забирала на книжку. Правильная женщина была…

– Куда же она уехала?

– Никуда не уехала… Вот уже три года, как померла…

Какое горе я почувствовал сразу… Что-то дорогое ушло.

– А где же ее похоронили? – спросил я старика.

– Э-э, хоронили! Вот хоронили-то ее по первому разряду, ведь она знатная дворянка была, генеральская дочь. Чего духовенства было, страсть сколько… Покров золотой… Я прощаться ходил. Во-о, студентов… Что было! Плакали. Особенно один, сказывали – дохтур, рослый такой, страсть убивался… Я глядел ее в гробу, чисто живая спит, красавица…

– А где же могила ее? – спросил я.

– Где? В Питер увезли. Ведь она знатная, говорю, из Питера была родом…

Так оказалось, что незабвенная наша Татьяна была не Московской, а Петербургской…

«Этот самый Пушкин…»

Зима. Вся Москва покрылась пушистым снегом. Белым-бело. На Садовой улице в сумерках горят уличные фонари, уходя вдаль. Свет их освещает ветви деревьев, покрытых густым инеем. За палисадником улицы прячутся потемнелые в ночи дома. В освещенных окнах чувствуется какой-то тихий покой. И будто там уютно и счастливо. Зима в Москве вначале всегда была так нова, так заманчива, и от нее пахло миром и покоем. По улицам едут в санях москвичи. Зима все изменила. Не слышно больше шума колес. Потемнели тумбы тротуаров, и весело мчится тройка по Тверской-Ямской, звеня бубенцами, и замирает в дали улицы веселый смех седоков.