Моя жизнь (сборник)

Мой слуга-чеченец заскучал. Пришел он ко мне как-то утром и говорит:

– Твоя – друга моя. В полицейский участок была, начальник многа ругал меня. Пашпорт нет, кинжал не можно носить никак… никак нельзя… Пистолет нельзя, никак не можно. Пистолет – тюрьма сажает… Прощай, – сказал он мне, наклонив голову. – Я назад пойдет…

И я увидел слезы в его глазах.

– Пускай Кавказ меня. Твоя-моя один Аллах. Прощай, твоя – друга. Твоя – вот харош. Моя правда говорит. Пускай меня Кавказ… Скушно мне… Всего многа, Петербург хорош, гора нет… Скушно… Ну, што тут, не можно жить без гора, скушно…

Он собрался в отъезд. Я вечером провожал его на вокзал. Купил ему билет. Деньги в сумке на шнурке велел надеть на шею, под бешмет. «А то, – говорю ему, – украдут у тебя…»

Прощаясь со мной, он крепко обнял меня за шею руками и сказал:

– Прощай. Чечен не может здесь жить… Такой человек – не виноват… Прощай!

И, поцеловав меня в лоб, он заплакал…

В Крыму

В Крыму, в Гурзуфе, я нашел прекрасный кусок земли у самого моря, купил его и построил дом, чудесный дом. Туда ко мне приезжали гости, мои приятели – художники, артисты, и многие все лето гостили у меня.

Я редко бывал в Гурзуфе. Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа. Все нравилось там – крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя… А на реке – желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой, Феклин бор – и конца нет лесам: они шли на сто четыре версты без селений. Там были и родные мои мужики. Я любил мужиков везде, где бы их ни видал, – в русских уездах, губерниях, в их манящих селах и деревнях…

А в Гурзуфе, в Крыму, были татары, скромные, честные люди, тоже мужики. И при них начальник был – околоточный Романов.

– Усе, усе я понимаю, – говорил он, – погляжу и посажу, у меня не погуляешь… Усе улажу, кого хошь в клоповник посажу…

Он называл арестантскую «клоповником», а также «кордегардией».

– Я вот Романов, – говорил он, – а вот в Ливадии сам живет…

– Думбадзе? – спросил его мой приятель-насмешник, барон Клодт.

– Не… – И Романов засмеялся.

Он был небольшого роста, опухший, голос хриплый, лицо круглое, с серыми глазами, как оловянные пуговицы, под глазами синяк заживающий и на роже свежие царапины и веснушки. Верхняя губа как-то не закрывала зубы. Лицо сердитое, и пьян с утра.

– Это вот мундир у меня, господи, ей-ей, старый, в грязи, продран… ей-ей… Что получаешь? Сорок два… Чего… ей-ей… Это ведь что ж, гибель какая… Как жить?.. Хосударь приезжает в Ливадию, ей-ей… Как встречу?.. Мундир… двадцать пять рублей, не менее. Одолженье сделаете. Взаймы… Не дадите, буду знать, через кого хосударя не встречаю… ей-ей… Хвостович спросит: вот скажу – не справил… Не я прошу – служба просит… ей-ей…

Романов приходил ко мне каждый день.

– Чего вы тут делаете? Розы разные, картины списываете. А чего ето? Об вас никакого положения дать нельзя… Тоже вас бережем, сохраняем… а кто знает, под Богом ходим… Описываете… Вот там, гляжу надысь: далеко, у скал, сидите. А что, ежели кто да снимет вас из нагана? Вы со стульчика-то кувырк, значит… ножки кверху. А кто в ответе? Романов в ответе, все я… Ей-ей, гляди да гляди!..

Он вздыхал:

– На вас чин-то какой?

– Статский советник.

– Мал… Мы и действительных высылаем…

Позади моей дачи в Гурзуфе был базар – небольшая площадь и двухэтажные дома с вывесками, трактиры и кофейни. Тут Романов каждый вечер царил, не стесняясь.

– В Ливадии – он, – говорил Романов. – А тут – я. Порядок нужен.

Вечером на базаре разыгрывались бои. Романов таскал из трактиров пьяных за шиворот в «кордегардию».

У меня был приятель, татарин Асан, молодой парень, красавец. На затылке маленькая круглая шапка вроде ермолки. Темные глаза Асана всегда смеялись, и он ими поводил, как арабский конь. Когда он смеялся, его зубы светились, как чищеный миндаль.

Неизвестно почему, околоточный Романов избегал Асана. Асан с ним был почтителен, изысканно вежлив, серьезен. Но глаза Асана смеялись…

Романов почему-то не смотрел на него и уходил, когда Асан был у меня.

– Что тебя не любит Романов? – спросил я как-то Асана.