Моим детям и друзьям

Поколение за поколением мы теряли веру, со спокойным благодушием держась за внешние признаки религиозного состояния. Или, что, пожалуй, даже лучше, отходили и от них. Лучше — по слову Божию: «Ты не холоден и не горяч; о если бы ты был холоден или горяч!». Всякое сохранение внешних признаков религиозности без внутреннего содержания есть состояние страшное и отвратительное. Это хорошо раскрыто в «Иудушке Головлеве», и эту книгу великой религиозной пользы следовало бы изучать во всех духовных школах. «Всякая внешность без внутренности ничтоже есть», — говорит Тихон Задонский. О внешних христианах конца XVIII века он сказал: «Вси таковии солгали Богу, и обетов своих не хранят, и вне Церкви святой находятся, хотя и в храмы ходят, и молятся, и Таин приобщаются, и храмы созидают, и украшают их, и прочие христианские знаки показуют».

«Показующие» одни «христианские знаки», и при этом даже «Таин причащающиеся», но не несущие при этом святой «внутренности», по слову Святителя (а не баптистского проповедника), «сильно на суде Христовом истязаны будут и более будут мучимы тамо, нежели турки и идолопоклонники» (Св. Тихон Задонский. Наставление христианское).

Почему же так страшно звучат эти слова и для нас, а не только для какого–нибудь Потемкина, или Юсупова, или иных современников Святителя? Да все потому же, что мы не имеем той веры, которая есть «осуществление» ожидаемого Духа Божия, потому что мы не живем в Духе и не ищем духовности, которая раскрывается и обновляется во внутреннем человеке, когда «внешний», по слову апостола, «тлеет». Настолько страшно звучит, что страшно и писать об этом, и я опять в нерешительности.

Но неудержимо хочется перед концом жизни подвести для себя какие–то итоги «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Кто–то сказал, что «жизнь — это есть совокупность сил, сопротивляющихся смерти». Всякий грех есть действие, ослабляющее это сопротивление, то есть нож в спину жизни, измена ей в пользу ее врага, измена чему–то драгоценнейшему и любимейшему. Вот почему, когда прожита жизнь греховная, жизнь полная измен Жизни, такая горечь в сердце и так жгут эти «горестные заметы».

Вот почему я дерзаю только на то, чтобы словами грешного писателя начать свои записи: «Те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят Царствие Твое!»

Мы в поисках веры, как евреи в сорокалетнем странствии в пустыне, и кажется — мы так и не достигнем земли обетованной, а только с горы Нево увидим ее, увидим людей иного поколения, «хранящих таинство веры в чистой совести» (1 Тим.3:9).

3

Таинство веры совершается в чистой совести. Это определение слова Божия отодвигает перед нами стену. Ведь «и бесы веруют и трепещут», ведь и те, кто «христианские знаки показуют», тоже, наверное, считались и считаются верующими и, очевидно, знают Символ веры. Но оказывается, для приобщения веры нужна чистая совесть. «Вера без дел мертва». Другой апостол умоляет христиан жить в «святейшей вере нашей». Чистота или святость есть тот сосуд, в котором хранится вера, и без него она рано или поздно погибает — высыхает, как вино, разлитое на пол. Только «чистые сердцем узрят Бога». «Призвал нас Бог не к нечистоте, но к святости».

Спасаемся мы верою, и только верою, но сохранить веру мы можем только «обещанием Богу доброй совести», только «хранением себя неоскверненными от мира», только ведением себя путем подвига Христова. Всякий грех вливает воду в вино веры, и, чем больше воды, тем меньше вина. Покаяние имеет величайшую силу, привлекая к себе милость Божию, но оно должно быть покаянием разбойника в крестных муках, а не нашим холодным расчетом, что «на следующей исповеди в будущем году я покаюсь». А потом, разве мы не знаем этих страшных слов апостола: «Невозможно однажды просвещенных, и вкусивших дара небесного, и соделавшихся причастниками Духа Святого, и вкусивших благого глагола Божия и сил будущего века, и отпадших, опять обновлять покаянием, когда они снова распинают в себе Сына Божия».

«Невозможно» — вот слово, которое не доходит до нашего сознания, и совсем не потому, что мы «побеждаем» его надеждой на неизреченную милость Божию, а только в силу величайшего своего легкомыслия и потери самого чувства греха. Самый страшный человеческий грех, по существу самый для него противоестественный и наименее при этом теперь нами осознаваемый, — это гордость.