Молчаливый полковник Брэмбл

— Вы только вдумайтесь: целых шесть месяцев подряд я не имел права проронить в офицерской столовой ни единого слова! Великолепная традиция! Так нас приучали к покорности, приличествующей нашему положению, и уважению к начальству. Если же какой-нибудь самонадеянный офицер нарушал этот режим, то довольно скоро обнаруживал у себя в комнате все свое снаряжение и имущество упакованным для отправки в Англию. А в случае непонимания даже такого намека нарушителя предавали суду младших офицеров. Там ему втолковывали кое-какие полезные истины относительно его характера… Все это, согласен, довольно жестоко. Но зато каким истинно корпоративным духом проникались мы благодаря этим суровым нравам!.. Мы уже никогда не увидим полк, сравнимый с нашими «ленноксами» 1914 года… Правда, нынешний кадровый офицер тоже знает, каково служить в действующей армии. Хотя на войне в конце концов достаточно быть здоровым и не рассуждать больше, чем рыба. Судить о солдате следует только в мирное время.

— Вы мне напоминаете, — сказал доктор, — того самого гвардии старшего сержанта, который часто повторял: «Ах, как хочется, чтобы эта война окончилась поскорее! Тогда можно будет снова проводить настоящие маневры!»

В этот вечер, покуда свирепствует граммофон, я пытаюсь переложить на французский одно замечательное стихотворение Киплинга:

О, если в силах ты увидеть крах всей жизни,
Но, слова не сказав, все сызнова начать,
Сто прежних выигрышей сразу, в миг капризный,
Вчистую проиграв, не дрогнуть и смолчать,
Любить, но быть сильней любовного безумства,
Суровым, твердым быть, но нежность сохранить,
При виде злых врагов не ведать злого чувства,
Но все ж в неравный бой вступить — и победить;

И если, услыхав, как слов твоих правдивых
Смысл извратил подлец, чтоб злость глупцов разжечь,
Сумеешь ты в ответ на крик безумцев лживых
Ни разу не солгать и честь свою сберечь,
И если сможешь ты друзей любить по-братски,
Но никому во власть жизнь не отдать свою,
Всегда достойным быть — и пред толпой бунтарской,
И в час, когда даешь советы королю;

И если на пути сомнений, дум, исканий
Ты сможешь скептиком не стать, не разрушать,
Мечтая, никогда не быть рабом мечтаний,
А мысля, мыслям целиком себя отдать;
И если можешь ты быть жестким — не жестоким,
Быть храбрым, но уметь смирять свой дерзкий нрав,
Быть добрым и простым, быть мудрым, точным, строгим,
Сухим педантом, нудным ментором не став;

И если можешь ты Триумф и Пораженье,
Их лживость осознав, с бесстрастьем равным ждать,
А в грозный час хранить отвагу и презренье,
Когда все голову готовы потерять,
Тогда все короли с их блеском, славой, властью
Должны, склонясь, признать, что ты — их властелин,
А что ценней всего: побед, богатства, счастья,
Отныне и навек ты — Человек, мой сын!

Я показываю Паркеру английский текст, который так точно определяет характер самого Паркера, и мы заводим разговор о его любимых книгах. Я имею неосторожность упомянуть Диккенса.

— Диккенса презираю, — говорит Паркер. — Никогда не мог понять, что же действительно интересного находит в нем читатель. Это истории о служащих, о людях богемы. А я и знать не желаю, как они существуют. Во всех произведениях Диккенса нет ни одного подлинного джентльмена. Но уж если вы хотите познакомиться с шедевром английского романа, то прочитайте книгу про Джоррокса [64].

13 января

Маленький английский телефонист пришел починить наш аппарат и сказал мне:

— Телефоны, месье, это как женщины… По сути дела, никто в них ничего не смыслит. В один прекрасный день вдруг все отключилось — не работает… Начинаешь искать, в чем дело, ничего не находишь… А потом как следует встряхнешь эту штуку, ругнешься и глядишь — все опять пошло на лад.