Молчание

Я вернулась домой ни с чем. Долго выслушивала рассказ папы о том, как хорошо было в гостях у Жан-Марка и пыталась разделить его радость, но и это мне не удалось.

Я поднялась к себе, закрыла дверь и подошла к кровати. Все-таки нужно читать письма дальше. Вряд ли я что-то смогу узнать, ведь начало письма – это всегда разминка, все самое важное люди чаще всего пишут ближе к концу, который тут размыт, но нужно хотя бы попытаться. Да и разбираться в чужом прошлом лучше, чем лежать и часами прокручивать в голове свое, чем я, собственно, и занимаюсь последние месяцы.

Еще три прочитанных письма ничего мне не дали. Все те же смутные рассказы о том, как нелегко старикам, как они живут в чужой стране, которая совсем не похожа на Германию, каждодневные походы к статуе, но все идет как надо, так и должно быть, им нужно это одиночество и изоляция. И все это с 1980 по 1991. Ничего не понятно.

Я наугад вытащила четвертое письмо. Датированное маем 1994. Уже без особого интереса, предвкушая все те же слова, я начала его читать и сразу поняла, что оно отличается от других.

Здравствуй, Уве,

Это снова мы, твои родители. Сегодня ровно четырнадцать лет с того дня, как ты все узнал. Ты помнишь? Ты искал наши семейные фотографии для того, чтобы показать своей девушке. И нашел ту самую, которую мы должны были выкинуть, сжечь, уничтожить, но не сделали. Более того, мы положили ее в коробку со всеми фотографиями, будто сами напрашивались на то, чтобы ее обнаружили. Так и случилось. Ты думал, мы сохранили ее, потому что гордимся. Ты спросил, правда ли это, правда ли то, что на ней запечатлено. А мы промолчали. И ты принял это за ответ «да». И ушел. Больше мы ничего о тебе не знаем. Ты дал понять нам, что не хочешь больше никогда нас видеть, переехал во Франкфурт. А мы собрали вещи и уехали сюда. Ты знаешь, где мы сейчас. Наш будущий адрес – последнее письмо, которое мы написали тебе еще в Германии, с трудом узнав место твоей новой работы. Но ты так ни разу и не приехал. Мы не знаем, жив ли ты, а ты не знаешь то же самое о нас. И скорее всего, мы уйдем в мир иной, так и не рассказав правду. Дело в том, что мы не поняли друг друга. Но это не твоя вина. Все произошедшее – наша ответственность. Мы хранили эту фотографию, чтобы помнить, каким чудовищем можно стать, и ни на секунду не забывать наше молчание. Нашу покорность, которой мы очень грешили, хотя и не делали большего, клянемся. Большего ни в плохом, ни, к сожалению, в хорошем смысле. И мы снова промолчали, когда ты с фотографией в руках спросил нас. Промолчали, потому что стыд сдавил нам горло. Стыд за него и за себя. Вот правда, сынок. На той фотографии не твой отец…

– Твою мать!

Что же мне так не везет. Такое информативное письмо, и в самом конце, который мог прояснить всю эту историю, снова размытые чернильные пятна.

Я лихорадочно просмотрела все оставшиеся письма. Позже мая 1994 ничего нет. Это последнее письмо, которое они написали. По крайней мере, если эта стопка – это все.

Я встала и принялась ходить из угла в угол, вертя в руках резинку для волос. Итак, хоть что-то у меня есть. Была какая-то фотография, на ней было что-то ужасное. Наверное, какое-то преступление. Уве почему-то решил, что это его отец, но это был не он. Но кто тогда? И как такое возможно? И почему? Это письмо прибавило еще больше вопросов, а ответов не дало.