Молчание (ЛП)

Он встал на кровати и увидел дым, и реальный страх своей матери, и замер там ночью, возле включенного ночника, единственного реального освещения в комнате.

– Эндрю, следуй за мной – дом в огне!

Эндрю, понимая ее панику, испугался.

Она сделала это неправильно. Он услышал свежий страх в ее голосе и увидел – о, он увидел – что она несла Кэти и малыша на руках. Он был ребенком. Он видел, что она несла их, когда дом горел. Он мог понять это, как цену ее любви к нему.

И как ребенок, он начал кричать, хныкать и поднимать руки, подпрыгивая, требуя, чтобы она понесла его. Это не был каприз, она поняла это. Это был ужас.

Она сделала это неправильно. Если бы только она оставалась спокойной...

Но она не смогла. Она пыталась как-то поднять его, Кэти кричала на ухо, ребенок ворочался. Но она не смогла сделать этого. Она не смогла – она кричала на Эндрю, чтобы он шел за ней, просила его, но она понимала, что он тоже не мог этого сделать. Не сонный. Не в темноте, в пожаре, разрушающим обещание жизни.

Она повернулась и побежала вниз по лестнице. Огонь был в гостиной, огонь в прихожей. Входная дверь чистая, но в дыму, пропитанном горящими вещами. Господи, она должна вынести их. Только – вынести и вернуться прежде, чем станет слишком поздно, забрать Эндрю и вынести его тоже. Мчась, как никогда не бегала, через дым, огонь, кашляя, как Кэти, которая кашляла между плачем.

А затем ночной воздух, дым, вырвавшийся за ней, поскольку она мчалась по дорожке, а в ее босые ноги впивались мелкие камешки и обломки. Ее соседи, как она заметила, стояли в темноте, но сзади темно не было, это был костер. Не ее дом, не ее дом...

Она протянула Кэти соседке, вручила малыша ее мужу и, повернувшись к дому, снова помчалась по дорожке.

А огонь встретил ее в прихожей возле двери...

Эмма прорвалась сквозь огонь, память об огне, крик, который сметал любую мысль, все рациональные слова.

– Мария, – сказала она голосом, который был за пределами памяти, но достаточно сильным, чтобы вынести боль и отчаяние. – Идите.

Пора спасти вашего сына.

Она подняла руку – руку, которую могла реально видеть – Марии, а Мария уставилась на нее, ее лицо побелело и покрылось потом от жара, и она остановилась там, на гребне волны и осознала, что всякая надежда уже потеряна.

Она была не в пожаре.

Она была в мечте о пожаре, в той, к которой она возвращалась ночь за ночью и каждую минуту бодрствования: в той, когда она все сделала правильно; или в той, где огонь не распространился так быстро; в той, где она смогла подняться по лестнице и в маленькую комнату сына к своему испуганному малышу; в той, где она могла забрать его и нести. Не назад к двери; это было смертью.

Но к окну, которое выходило на козырек над крыльцом. В ее комнату, где он спал, пока ему не исполнился год. К тем окнам, которые она могла разбить и через которые она могла бросить кричащего ребенка, потому что, даже если бы он что-то сломал, он был бы жив.

И стоя возле нее, Эмма Холл тоже была в ее мечте.

Мария посмотрела на руку Эммы и мгновенно поняла, как чертовски много видела Эмма.

Эндрю закричал.

Рука Эммы была крепка.

Мария схватила ее, и они вместе пошли сквозь огонь вверх по лестнице, где дым лежал как одеяло. Они вошли в комнату Эндрю и увидели его, стоящего на кровати, кричащего и кашляющего, и его глаза расширились, потому что он увидел свою мать.

Эмма открыла настоящие глаза и увидела настоящее лицо Марии с мокрыми дорожками слез на щеках. Мария открыла настоящие глаза и взглянула на Эмму, а затем она посмотрела мимо плеча Эммы и ее глаза расширились.

– Эндрю! – Она видела его, хотя Эмма не дотрагивалась до него.

– Мама!

Мария оттолкнулась от пола и побежала к нему, широко раскинув руки; она схватила его, а он ударил ее по лицу и шее прежде, чем обвить руками ее шею; и он рыдал, в то время как она держала его, прижав губы к его волосам, ее тело было щитом, через который ничего – вообще ничего – не пройдет.

– Нам нужно идти, – мягко сказала ей Эмма.

Мария сглотнула и кинула.

– Огонь...

– Я думаю, огонь не убьет нас теперь.

– Ты не уверена.

– Нет. Но нам нужно уходить.

Руки Марии напряглись вокруг сына.

– Что произойдет, когда мы уйдем? – Спросила она Эмму.

– Я не знаю. Мне жаль.

Мария снова кивнула, и Эмма поняла почему она не пошевелилась.

Это был ее сын, ее мертвый сын, а это были единственные мгновенья, когда она могла быть с ним снова. Это был подарок – ужасный, болезненный подарок – и она хотела продлить эти мгновенья настолько, насколько это было возможно, потому что, когда она снова раскроет свои объятья, он уйдет.

Эмма Холл, которая не плакала на людях, с трудом сдерживала слезы в глубине своего горла, когда поняла и увидела.

– Эмма, – сказала Маргарет ей в спину.

Но Эмма подняла руку, взмахом требуя тишины. Пространства.

– Просто... дай им минуту, – наконец смогла она произнести.

Мария, однако, повернулась, ее глаза расширились.

– Маргарет? – Ее голос был мягким; это был первый раз с тех пор, как она обняла своего сына, что она оторвала губы от его волос полностью. – Я вижу вас.

Маргарет кивнула.

– Да.

– Но Эмма не...