Молчание старца, или Как Александр I ушел с престола

Прошло шесть лет тяжких испытаний. Наконец, во время страшной бури засветился луч надежды. Одним подвигом твердости – не мириться с завоевателем – завоеватель был изгнан с позором, с потерею всего войска; другим подвигом твердости – докончить борьбу низложением Наполеона – освобождена была Европа, и русский государь получал небывалую в истории славу. Чувство этой славы, в данную минуту еще ничем не отравленное, в противоположность с недавним горьким чувством унижения переполнило душу Александра и вылилось в словах, сказанных им Ермолову».

Далее Соловьев цитирует Александра (фразу о простачке) и продолжает: «Еще одно чувство переполняло душу Александра в описываемую минуту. При окончании подвига сильнее чувствуется главная трудность, встретившаяся при его совершении; но мы знаем, что главная трудность Александра при достижении цели великой коалиции заключалась в противодействии австрийской политике, причем император, употребляя все средства, чтобы уговорить Шварценберга не останавливаться, иногда должен был забывать свое высокое положение: Александр помнил, как ему приходилось ночью с фонарем отправляться в ставку Шварценберга и убеждать его к движению вперед. И это воспоминание вылилось при входе в Париж: Александр сказал тому же Ермолову, указывая на Шварценберга…»

И Соловьев цитирует фразу о подушке, которая бессонными ночами ворочалась под головой императора.

Как хорошо по-русски, с каким профессорским изяществом (так и угадывается дух Московского университета!) это написано, и как по-русски понято главное и в Наполеоне, и в Александре: противопоставление нравственных начал военному гению. Собственно, и книга Мережковского о Наполеоне по-своему замечательна, но как чувствуется, что он писал ее уже не в России: Мережковский видит Наполеона как европеец, почти как француз, завороженный его величием. А когда вскользь упоминает об Александре, то кажется, будто он вовсе забыл, что когда-то написал о нем роман.

Книга же Соловьева написана по-русски и – хочется подчеркнуть – в России, она пронизана ее духовными токами, в ней «дышит почва и судьба».

Глава пятая Похищение сабинянок

Однако вернемся к событиям 31 марта.

Вот я у Пантенской заставы Парижа; на часах половина одиннадцатого, и я знаю, что через полчаса сюда прибудет Александр со свитой и у самых ворот его встретит принц Вюртембергский со своим доблестным 20-м егерским полком, прославившим себя во многих жарких сражениях. Александр поприветствует храбрецов, и после ответного громогласного «Ура-а-а!» настанет торжественная минута: под звуки музыки войска во всем блеске и величии, чеканя шаг, войдут в Париж. Полки, полки, полки… прусский гвардейский гусарский, лейб-казаки в красных мундирах, русская и прусская гвардия, австрийцы и все прочие, в том числе и французские эмигранты, бежавшие от Наполеона. К ним пристало и много любопытных из числа тех, кому было приказано оставаться в казармах, поскольку у них не было надлежащей экипировки. Да, за время долгих походов войска поизносились, поистрепались, и вместо мундиров русской армии на них можно было увидеть и крестьянские блузы, и женские кофты, и даже бурые рясы монахов. Но разве усидишь взаперти в такой день! И они не удержались, нарушили приказ и, украдкой покинув казармы, присоединились к торжественному шествию. Один из таких нарушителей вспоминал: «По левую руку от меня ехал лейб-медик принца в старом изношенном кителе и дырявой фуражке, по правую – прусский драгун, приветствовавший всех разряженных француженок неприличными гримасами. Передо мной двигался корпусной аудитор с крестьянской фуражкой на голове, а сзади – австрийский камергер в богатом гусарском мундире».

Неприличными гримасами! Наверняка, был пьян пруссак, позволил себе по такому случаю, осушил стаканчик на радостях, что остался жив во всей этой заварухе и даже дошел до Парижа…

Сен-Мартенское предместье, рабочая окраина Парижа, встретила союзников хмуро и неприветливо, и гусары, гвардейцы, казачки невольно заскучали, с унынием озираясь по сторонам: повеяло холодком. Утлые домишки с облупившейся штукатуркой, ставни, висящие на одной петле, закоптелые трубы – не на что взглянуть! А тут еще блузники с их женами стоят, как мумии, с постными лицами, сложив на груди жилистые руки, а нахальные мальчишки озоруют, вопят и кривляются на обочинах. Кто-то даже пытается выкрикивать: «Да здравствует император Наполеон!» Но на Северном бульваре картина меняется, выглядит более яркой и пестрой, да и настроение становится праздничным, отвечающим торжественному дню. Здесь и дома повыше, в несколько этажей, с большими окнами, колоннами, архитектурной отделкой, и вообще есть что посмотреть: «При всех почти домах находятся богатые лавки с различными товарами. Серебряные и галантерейные ряды блестят на каждой улице. Художники и разного рода промышленники означаются бесчисленными вывесками, пестреющими на всех домах. Все улицы… вымощены камнем».