Молчание старца, или Как Александр I ушел с престола

Яснее не скажешь. И более себя не выдашь: эта фраза, как предложение заключить договор и подписать его кровью. Разумеется, не своей, а пролитой кровью Бурбонов. Собственно, Талейран и подтолкнул Наполеона на расстрел герцога Энгиенского, одного из последних Бурбонов, внука принца Конде. При этом напрашивается прозрачная историческая аналогия (а Наполеон, много читавший в юности, был большим знатоком истории, да и Талейран тоже): когда-то убийством последнего Меровинга ознаменовался приход к власти династии Каролингов – теперь с убийством одного из последних Бурбонов начиналась династия Бонапартов. Все совпадает! И Наполеона могло оправдать лишь одно: убийством Бурбона он мстил за Меровингов, вершил суд, восстанавливал справедливость. Отсюда и пчела на его императорской мантии – символ Меровингов.

Ну, а что же Талейран получал по этому договору? Надежду на то, что, став императором, чья власть передается по наследству (для этого Наполеон развелся с Жозефиной и женился на Марии-Луизе), император дарует Франции желанный покой. Наполеоновская знать сможет наслаждаться жизнью, тратить свои богатства, купаться в роскоши, неге и удовольствиях. Но для этого надо было еще перестать воевать. В Бонапарте же императоре жил генерал Бонапарт: не воевать он не мог, это было противно его природе. А военное счастье стало ему изменять, особенно после похода на Россию, страшных дней в опустевшей и сожженной Москве. И когда стало очевидно, что падение Наполеона неизбежно, что династия Бонапартов обречена, настал черед искупить кровь Бурбонов, в пролитии которой Талейран был повинен.

Кажется, такая мысль в нем была, а может быть, тень, отзвук мысли. Отсюда и его утверждение, что Бурбоны – это принцип.

– Раз мы согласны в том, что республика невозможна для поколения, пережившего ужасы 1793 года, раз мы считаем монархию единственной формой правления, то нам придется согласиться, что фамилия Бурбонов одна способна занять трон Франции, ибо мы не можем произвольно и искусственно создать условия, которые придали бы такую способность другой фамилии. Гений, игра революции могут возвысить на некоторое время человека, но подобный феномен исчезает быстро, как видим мы тому доказательство, и народы вновь возвращаются к порядкам, освященным веками и долгими национальными симпатиями. К тому же я глубоко убежден, что и в настоящую минуту большинство французов предпочитают восстановление древней законной династии всему остальному. Итак, республика – невозможна, регентство и Бернадот – не что иное, как интриги, одни лишь Бурбоны – принцип.

Так он все обставил, Талейран, в своей речи. Выделим в ней слова: «к порядкам, освященным веками», вернее даже не слова, а одно важное, знаменательное слово – «освященным». Снимем с него налет риторики и получим… некую сакральность, даже отчасти мистичность. Освященным, – значит, от Бога. А где Бог, там и жертва – кровь, а где кровь, там и искупление. Все-таки вспомнилось Талейрану… ведь он был священником, к нему обращались со словами «святой отец»… Хотя и не следует преувеличивать его мистических настроений: это тоже всего лишь тень, отзвук.

Талейран и в этой речи остается прежде всего политиком и дипломатом. Он все рассчитал, взвесил, учел выгоды и невыгоды: надо звать Бурбонов, Людовика XVIII. Для убедительности пригласил представителей сословий – аббата де Прадта, барона Луи и генераля Дессаля, и те в один голос: «Бурбоны! Только Бурбоны!» А тут еще демонстрации роялистов с белыми кокардами! И хотя Александр, республиканец в душе, не хотел восстанавливать эту династию (позднее он с горечью скажет, что Бубоны так ничего и не поняли и ничему не научились), ему пришлось уступить «принципу». Сенат послушно утвердил решение Талейрана, а вскоре и сам Наполеон в Фонтенбло отрекся от престола и отправился в ссылку на остров Эльбу.

Пчела исчезла с императорской мантии. Вновь расцвела белая лилия.

Глава восьмая Опера, Лувр, Академия

На следующий день, 1 апреля, Александр был в Опере.

Нежные апрельские сумерки уже окутывали город, закатный багрянец опускался за горизонт, гасли раскинувшиеся в небе облака, густела синева, но Париж не умолкал, взволнованный, потрясенный, взбудораженный последними событиями. На улицах было полно народу, всюду слышался возбужденный говор, чьи-то возгласы, смех. Горели огни казачьих бивуаков на Елисейских полях: казаки лежали кружком вокруг костров, привязав лошадей и прислонив ружья к деревьям. Старшие чины союзных войск гуляли по улицам, и мальчишки, угадав русских, клянчили у них милостыню, протягивая руку и горланя песенку:

Творец, храни царя России

И род его благослови,

Дабы и в будущем свершили

Деянья славные они!

Ну, как тут не бросить попрошайкам монету!

(Перевод, конечно, оставляет желать лучшего, но тем он и хорош: ближе к подлиннику.)