Молчание цвета

Виновато смеется, смотрит шкодливым ребенком. Кто бы ему рассказал, что значит для меня его смущенный смех, его профиль на фоне синего неба, одуванчиковая его макушка, руки в солнечных крапушках. Кто бы ему рассказал.

Наблюдаем с высоты, как мечется между склонов одинокое облако – за этот выступ зацепится, о тот споткнется, поцарапается о ежевичный куст, в орешнике запутается. Зависнет на пороге Великаньей пещеры, переминается с ноги на ногу, боится войти. Аж отсюда слышно, как часто бьется его сердце.

– Дурак дураком, – улыбаюсь я.

– Застряло в ущелье, не может дорогу найти.

– Что будет, если не выберется?

Папа снова большой, я снова маленькая.

– Что с нами со всеми бывает, когда однажды не получается выбраться? – говорит он, глядя за горизонт.

Плакать нельзя.

За последние два года из моих не удалось выбраться четверым. Жанна, Маруся, Славочка, другая моя Маруся, теперь я знаю, что вы – как то облако, дурачитесь на краю земли, спотыкаетесь о выступы, царапаетесь о ежевичные кусты, прислушиваетесь к дыханию Великаньей пещеры, не решаясь туда зайти. А знаете, что там? Знаете, что – там? Там холодное вино, там свежий хлеб, и спелый инжир, и сыр, именно тот, который вы любили. Там наша память о вас, которая с нами теперь будет навсегда, пока мы сами не превратимся в дураковатые облака.

– Август какой-то совсем жаркий. Но что поделаешь, последний месяц лета, потому будем прощать и любить, – говорит мама.

У мамы Чехов, сладкая пахлава, новая скатерть, виноградная лоза, которая тянется к нашему балкону и обвивает его ровно так, как обвивала шушабанд прадедова дома. У мамы розы, кофе под любимый канал Николая Солодникова – мама, посмотри его разговор с бабушкой, если еще не, он до того беззащитный и прекрасный, и он, конечно же, не о бабушке вовсе, он о нас, живущих где-то там, недосягаемо далеко, не докричаться, не долететь. Можно изъездить огромный мир, можно исходить множество дорог, но везде, везде! – небо будет отдаляться от тебя, словно радуга, ты к нему, оно – от тебя, ты за ним, оно – в совсем уже далекую даль, и все потому, что начинается и заканчивается оно на пороге родительского дома, именно там, где на веки вечные осталось твое сердце, и бьется оно на том пороге до того громко, что слышно отовсюду.

Московские закаты

Ангелы

Больничный коридор – безликий и долгий – тянулся мимо палат и процедурных кабинетов, огибал углы и путался в закутах, натыкался на медицинское оборудование и тележки со сменным бельем, старательно их обходил и тек дальше, мимо скамеек, мимо кадок с фикусами и выставленных аккуратным рядом кресел на колесах – если присмотреться, на боку каждого можно разглядеть нарисованное мелом сердце – к посту дежурных медсестер. Обогнув пост и резко повернув налево, коридор выбирался к просторному, занятому паутинным декабрьским сумраком лифтовому холлу, перейдя который, пропадал в лабиринтах соседнего отделения.

Тоня который уже раз подмечала опостылевшую обстановку клиники: тускло-рассеянное свечение потолочных ламп, обвешанные гладкими картинами серые стены, надменные металлические двери с простыми пластиковыми ручками, смотрящимися на стальном так же нелепо, как дешевые пуговицы на дорогом осеннем пальто. Желтоватое покрытие пола украшал ломкий узор – если идти, не фокусируя внимания, а словно бы скользя взглядом поверх, кажется, что под ногами – водная рябь.

Тоня ступала по этой ряби коломенской купчихой, чуть откинувшись назад и вздернув нос, прижимала к груди сумку с припасами – неизменный куриный бульон, овощи на пару, клюквенный морс, яблоки. От больничной еды привычно отказались – мать уже много лет обходилась без сахара и соли, да и к пище, приготовленной чужими руками, относилась с недоверием, потому никогда не посещала ресторанов и даже в приснопамятные девяностые, когда очередь к первому «Макдоналдсу» змеилась аж до концертного зала Чайковского, желания хотя бы заглянуть туда не выказала и дочь не пустила – затопчут! Тоня сходила с одноклассниками и потом рассказывала взахлеб о бургерах и шоколадном коктейле: мамочка, это невозможная вкуснотища, ты такого никогда не пробовала, сходи, ну пожалуйста! Мать отчитывать ее за то, что ослушалась, не стала, только пожала плечом – ну и травись, раз охота!

– Один раз живем! – отмахнулась Тоня и, вспомнив о лекарствах, забеспокоилась: – Ты таблетки приняла?