Молчание цвета

На пороге квартиры Тоня обернулась:

– Мама ведь действительно вам приснилась?!

Соболевская молча погладила ее по руке.

Тоня спрашивать снова не стала. Ей так хотелось верить, что все это правда, что она верила.

Снежный октябрь

Москва девяностых запомнилась мне гостиницей «Интурист», «Макдоналдсом» в Газетном переулке, первым магазином «Данон» и театром Ермоловой.

Мне, классической, растерянной понаехавшей, работающей в обменном пункте «Интуриста», полагался в сутки час отдыха.

Измученная бесконечным мельтешением туристов в окошке, я ждала этого часа, словно манны небесной, считала минуты. Когда время отдыха наконец наступало, я захлопывала свое окошко, влезала в сапоги, в тонкое, не по погоде, пальто, и отправлялась гулять по Тверской. Маршрут был всегда один и тот же: сначала в Газетный переулок, чтобы купить пирожок с вишней и жидковатый макдаковский кофе. Потом, по переходу – на противоположную сторону, где можно было зайти в магазин «Данон», полюбоваться тоненькими красивыми продавщицами в бело-голубых костюмчиках и, шевеля губами, прочитать состав йогуртов, дивясь странным названиям: папайя, гуава, питайя! Ценники я пропускала – йогурты стоили целое состояние, почти пятую часть моей зарплаты.

Москва девяностых – это темные подпалины на фасаде Белого дома и снежная крупка в начале золотистого октября. Подпалины меня не пугали – я уехала из воюющей республики, а вот снег сильно расстраивал: холод для меня всегда был большим испытанием.

В магазине йогуртов было прохладно: морозили воздух кондиционеры, от витрин веяло ледяным дыханием Снежной Королевы, и продавщицы – растерянные и чуть надменные от взвалившейся на них ответственности, смахивали скорее на снегурочек, чем на обычных девушек. Я куталась в пальто, грела пальцы дыханием, шмыгала носом, приплясывала на месте. Уходила, вконец озябнув.

Последним пунктом моего маршрута был театр Ермоловой. Я останавливалась напротив, на самом краю тротуара, чтобы в полный рост разглядеть старинное здание. Любовалась аркой, стройными колоннами и могучими атлантами, поддерживающими балконы. Круглое окно купола издали смахивало на полнолицего низколобого юношу, широко разинувшего в крике рот. Эдакий дворянин петровских времен – с завитыми кудрями над задорно торчащими ушками, тщательно расчесанным прямым пробором и пухлыми щеками. В стеклах третьего этажа отражались хмурые облака, и я никак не могла взять в толк, как им удается среди высоких построек выкроить свой кусочек неба.

Потом я переходила на другую сторону Тверской, замирала у входа в театр и теперь уже пыталась заглянуть в глубь фойе – в надежде увидеть кого-нибудь из артистов. Потерпев неудачу – время было дневное, и в театре редко можно было кого-то увидеть, я направлялась к афишам. Шмыгая носом и постукивая одной зябнущей ступней о другую, я их подробно перечитывала.

Поход на спектакль был непозволительной для меня роскошью, потому я даже не мечтала о нем. Я просто долго, растягивая удовольствие, перечитывала содержимое афиш и представляла, как, словно по мановению волшебной палочки, оказываюсь в кромешной темноте зала и, затаив дыхание, наблюдаю за действом на сцене.

За моей спиной с шумом проезжали машины, атланты держали на плечах мир, в лужах отражались небеса. Октябрь снежил и морозил, облетали листвой понурые деревья. А я стояла возле афиш театра и грелась душой. И мне было хорошо.

Хранители

Наш дом расположен очень удобно: слева продуктовый, справа продуктовый, и напротив, не поверите, тоже продуктовый. Вполне возможно, что, походив по скверу, растущему впритык к заднему двору, можно обнаружить еще парочку магазинчиков, прячущихся под березами и осинами. Я в сквер не хожу, чтоб ненароком и там не отовариться. А то выйдешь из дому с крохотным списком, а вернешься навьюченный, как мул. Тащишь пакеты и делаешь вид, что так и было задумано.

У каждого магазина свои хранители. У того, который слева – тихий седой нищий. Большую часть года он проводит у входа. Сидит на ступеньках, совсем сбоку, так, чтоб не загораживать дорогу, денег не просит, табличек жалобных в руках не держит, в глаза не заглядывает. В магазин зайдет, только когда нагрянут нестерпимые морозы. Правда, дальше контрольных весов не ходит. Охрана называет его уважительно Дмитричем, угощает бутербродами. Если кто-нибудь из прохожих протягивает ему деньги, он в благодарность читает стихи. Взрослым – хайку. Детям – Чуковского. Лицо его – сколотая глиняная чаша, сквозь трещины которой всматривается в тебя небо.