Молчи (ЛП)

Вот почему она предпочитала быть рядом с отцом. Он не притворялся, даже не пытался. И он не заставлял ее чувствовать себя какой-то хрупкой безделушкой, бегая вокруг нее на цыпочках и разговаривая с ней, как с ребенком. Она чувствовала себя более комфортно в отвратительной честности, а не в искусственной доброте и теплоте, которые ее мать использовала в качестве щита.

Но они оба старались. Они оба любили ее. Со стороны Шелби было жестоко испытывать такое всеохватывающее раздражение по отношению к родителям, которые любили ее, горевали о ней, никогда не теряли надежды… Особенно мама.

У Жаклин и Орион этого не было.

У них никого не было.

У них не было никого, кто бы наливал им ванны, готовил еду. Все их родные исчезли.

На мгновение Шелби ощутила укол ревности. Она знала, что это ужасно — желать такого одиночества, чтобы ее родители просто взяли и исчезли. Даже если это было бы всего на мгновение. В этом доме, который ничуть не изменился, ей было душно. Ее комната — словно святилище человека, которым она когда-то была. Она жила в районе, где соседи стремились увидеть ее, поболтать с ней, передать подарки, сверкая своими жалкими улыбками. Если бы ей пришлось изобразить очередную благодарность еще одним соседям, она подумала, что могла бы просто убить их прямо на месте.

Ожидание давило на нее со всех сторон, тяжелое, удушающее. Конечно, ее родители не видели ее отчаяния, ее клаустрофобии, ее страданий. Они были хорошими людьми, хорошими родителями, хотя и немного властными — она знала это. Она видела, как ослабли нити, удерживающие их вместе. Ее мать всегда была сильной. Немногословной. Дисциплинированной. Она избегала всех стереотипов о мягкости и изяществе, которыми должна обладать мать. А отец был мягким человеком. Несмотря на его рост — в детстве она всегда считала его таким большим, хотя на самом деле он был среднего роста, — на его сильный подбородок, его густые и мужественные усы, он был тем, к кому она всегда обращалась. Он говорил тихо, никогда не повышал голос и с радостью позволял жене командовать собой.

Все изменилось. Ее мать больше не была такой сильной и непреклонной, какой была раньше. Она наливала ванны и готовила макароны с сыром. Ее отец сидел в кресле рядом с ней и читал книгу. По крайней мере, делал вид, что читает. Шелби знала, что он просто использовал это как предлог, чтобы побыть с ней в гостиной. Она никогда не была одна.

Они наблюдали за ней. Возможно, потому, что хотели впитать в себя все потерянные годы. Но в основном потому — она была в этом уверенна, — что чего-то ждали. Ждали, когда она сломается. Но если это действительно произойдет, то они разобьются вдребезги. Она никогда не умела читать людей. Она говорила не те вещи в неподходящее время, даже в Клетке. И это лишало ее всех социальных навыков, которыми она могла обладать.

Но она не была идиоткой. Она все замечала. Ее родители не смогут справиться с тем, если она будет делать то, что хочет сама. Например, вырвать свои волосы. Выпить целую бутылку того «Фаербола», который дала ей Эйприл. Разбить все зеркала в доме, чтобы больше не видеть своего отражения. Разгромить комнату, которая больше не принадлежала ей — она принадлежала Шелби, давно потерянной, давно умершей, трупу в Клетке, в доме ужасов. Ей до боли хотелось сорвать плакаты со стен, поджечь свое одеяло в цветочек и уничтожить все мягкие игрушки, которые ее мать искусно разложила на кровати.

Но, конечно, она этого не сделала.

Она ела макароны с сыром. Принимал ванны. Притворялась, что смотрит дурацкие фильмы, которые включала ее мама.

И чувствовала, что медленно сходит с ума.

Некоторое время спустя, когда она почувствовала, что ее защитные стены вот-вот упадут, а ее ярость превратилась в заряженную бомбу, она начала писать и продолжала писать, писать и писать, пока не заполнила четверть блокнота на пружине. Позже она поняла, что большая часть написанного оказалась полным мусором, но она также обнаружила несколько стоящих моментов. И после она не смогла отрицать, что чувствует себя лучше.

***

Нужно было так много наверстать.

Так много съесть, посмотреть, почитать, выпить… употребить.

Она этого не планировала.

Жаклин не думала, что кто-то вообще планировал стать зависимым. Люди просто искали лечения в неправильных местах. Искали тишину в шторм. В побеге. В чем угодно. Жаклин просто хотела, чтобы все это на мгновение прекратилось. Она хотела сбежать из своего тела. Из разума. Из прошлого. Из будущего. Из настоящего. Из всего этого дерьма.

Сначала она хотела просто попробовать. Потому что она хотела попробовать все. Она не привыкла контролировать себя, свое окружение, свое тело. И благодаря вернувшемуся контролю говорить «нет» чему-нибудь новому, чему-нибудь опасному становилось все труднее.

В течение многих лет ее тело ей не принадлежало. Другие разрушили его. Изранили. Запятнали.

Жаклин не хотела это исправлять. Она хотела добить его по-своему. Она хотела закончить работу, которую они начали, но на собственных чертовых условиях.