Молёное дитятко (сборник)

У дома меня вырвало, вывернуло наизнанку, а дома я потеряла сознание. Я болела три дня, температура была под сорок, и мама от меня не отходила, не впуская в дом никого, кроме фельдшерицы Зины, с которой дружила. Сквозь жар и дикую головную боль я слышала, о чем они шептались. Зина рассказывала, как умер Толя Кузнецов. На глазах у Люси и у моих одноклассников эти приезжие парни окружили его, и тот, что с финкой, без лишних слов сунул ножик Толе в печень. А Толя и не сопротивлялся, только улыбался как-то странно. (Я знала — как.) Парни своего раненого бросили — и врассыпную. Но их поймали, всех. Наутро они протрезвели в милиции и говорили, что ничего не помнят. Они даже и не знали, кто из них убийца.

А Кузнечик умер не сразу. Его отнесли на станцию, Зина его там перевязала, но, конечно, нужна была срочная операция. Ждали электричку, чтоб отвезти в город, но не дождались. Толя был почти до конца в сознании и очень, очень не хотел умирать. И все говорил фельдшерице Зине, схватив ее за руку: «Не отпускайте меня, тетя Зина, не отпускайте! Я еще молодой».

Толю хоронил весь поселок, обе школы. И я на похороны пошла, смотрела на то, как совершенно белый Кузнечик лежит, приоткрыв рот, в отвратительном плоском ящике, который я ненавидела. Моя депрессия прошла, как не было. И страшно — до темноты в глазах — я жалела Кузнечика, который так хотел жить, только до самой смерти не знал об этом.

Слова Кузнечика про то, что никто никому ничего не должен, я, конечно, помню, и они не кажутся мне страшными, ничуть. Более того, я с ними вполне согласна. Действительно, никто никому… Только не я. Я должна. Потому что я молёное дитятко. И за меня умер Кузнечик.

Прощай, оружие! (1956,1966)

В юности я дружила с людьми, старше меня лет на десять-пятнадцать. Приезжала из деревни на электричке в город и приходила в их городские жилища с английскими замками в дверях. Я была юной начитанной деревенщиной, в городских жилищах мне много всякого недеревенского, помимо английских замков, открывалось. Жилища были иногда комнатами в коммуналках, иногда захламленными книгами и газетами полногабаритными квартирами с географическими картами в прихожих, иногда — общежитиями, со стенами, до половины окрашенными мутно-зеленой масляной краской, иногда подвалами и сараями… И всюду, кроме милых мне бесшабашных, безденежных и образованных людей, которых в конце века начнут называть шестидесятниками, меня встречал взгляд в упор Эрнеста Хемингуэя. Я его еще не читала. Его книги невозможно было достать. А портрет глядел отовсюду.

Наконец, ночуя однажды на полу у книжной полки, вдыхая городские противноватые, но и симпатичные запахи, я получила черный, толстый, рассыпающийся том Хемингуэя — почитать на ночь. Открыв его наугад на романе «Прощай, оружие!», я над ним и заснула. Потому что в своих странствиях из сельской местности в городскую и обратно смертельно не высыпалась… Странное дело, перечитав с тех пор — и не раз — всего Хемингуэя, я так до недавнего времени и не заглядывала в «Прощай, оружие!». А когда прочла, вспомнила один случай.

Мне было лет девять, то есть это были времена, когда Великая Отечественная война ушла в прошлое, но мы, дети, родившиеся после войны, еще долго чувствовали ее жар, видели ее отсвет. В беднейшем, просто ветхом деревенском быту, среди просторного и пустынного уральского ландшафта, под низким северным небом мы бредили войной, мы были в нее влюблены, мы играли в нее, погибая и совершая подвиги. Помню, как поздними, но еще светлыми, потому что весенними и северными, сумерками я сижу на развилке ствола огромной старой березы, что стоит на окраине села, и смотрю на запад, на полосу медленного заката, в полной уверенности, что оттуда надвигается враг. И я, ценою жизни, не дам его полчищам войти в мой поселок, на родную станцию Буртым. На плече моем туго натянутый вересковый лук… В этом воспоминании нет для меня ничего смешного. Во мне и сейчас жив тот угрюмый восторг, близость битвы, одиночество, красная полоска заката под свинцовыми облаками…

Помню, кое-где еще лежит снег, а израненная за зиму снежным настом кора березы — там, внизу, у комля — сочится холодным соком. И вдруг я слышу, как над поселком раздается отчаянный голос моей мамы, это она зовет меня по имени, словно чувствуя, что мне грозит гибель в неведомом ей сражении. Я, очнувшись, обнимаю шершавый ствол, сползаю по нему на землю, прижимаюсь губами к порезу на березе, пью сок, и быстро-быстро бегу к поселку, и уже кричу: «Мама, мама, я здесь!..»