Молёное дитятко (сборник)

Той весной к нам приехала из города моя двоюродная сестра Алька. Мы жили на станции, на самой границе Европы и Азии, в двухэтажном бараке, сложенном из железнодорожных шпал. Алька же обитала в городе, в двухкомнатной квартире, да еще и с ванной. Она была хорошенькая, беленькая и чистенькая, с лукавыми глазами. Она была «городская». Что не мешало мне ее очень любить. Она была младше меня, училась во втором классе, и я с гордостью отвела ее в нашу школу. Ее родители, преподаватели пединститута, вместе уехали на стажировку в Москву, и Альке предстояло заканчивать учебный год в нашей маленькой и скрипучей, потому что деревянная, школе. Это было счастье. Мы и так с мамой жили душа в душу, если не считать моих одиноких вылазок на тропу войны. А тут еще Алька, смешливая, нежная…

Да, тогда мы еще с мамой вовсе не ссорились, даже из-за моих суровых военных походов. Возвращаться из них домой было так приятно, так славно гудел чайник на горячей плите, в которой полыхали дровишки, наколотые мелко, так сладко гремел рафинадный сахар в консервной банке из-под китайского абрикосового компота… Так громко и страстно мурлыкал полосатый кот, так тепло в свете затененной шелковым абажуром лампы мерцали корешки книг… читаных и нечитаных… А уж когда приехала Алька, мы каждый вечер хохотали до упаду, рассказывая всякие небылицы и сказки, играя в «балду», придумывая и вырезая наряды картонным куклам, дамам и господам, женя их друг на друге и разыгрывая презабавные семейные сцены в этих бумажных благородных семействах. Еще мы устраивали театр на мамином диване, и мама была зрителем, очень доверчивым и восторженным… Мы засыпали поздно, бывало, не слышали по холодным туманным утрам будильника, так что опаздывали в школу, а бывало, с маминого благословения прогуливали уроки… Мы были счастливы. В те времена мой вересковый лук прозябал на гвозде, вбитом в дощатую дверь.

Но однажды наступило долгожданное тепло, холм над болотом, на котором стоял барак, просох и зазеленел, а болото под холмом покрылось свежими стручками травы-недотроги. Красноватая, жидкая, эта травка обладала одной волшебной особенностью: когда она созревала, ее стручки не терпели самого легкого прикосновения, они с легким треском взрывались, выбрасывая почти прозрачные крохотные семена… Но это начиналось позднее, в июне, а стоял какой-то неожиданно теплый апрель…

Наше окно на первом этаже барака было торжественно распечатано, освобождено от зимней замазки и заклейки, открыто настежь. И вот, повиснув на подоконнике, я с любопытством глядела, как соседки — старуха Рыжкова с внучкой своей Нинкой — натягивают от угла барака к дровяным сараям веревку, как они приносят от колодца цинковое корыто, полное тяжелых, мокрых половиков, и развешивают их на этой самой веревке. Половики в наших краях были двух родов — тканые из разноцветного тряпья «дорожки» и вязаные из такого же тряпья «кругляши». У Рыжковых половину их, соседней с нашей, комнаты занимал старый-престарый, просто вечный, деревянный станок, старуха всю зиму ткала на нем дорожки, так что стук станка не смолкал до ночи, а летом вязала большим деревянным крючком кругляши. Она любила сидеть на завалинке, греться на солнце, а руки ее без работы жить не умели, вот она и вязала. Когда не ткала и не вязала, старуха Рыжкова пила самогонку с подружками-старушками, а напившись, запевала страшные, настоящие, не художественно-самодеятельные, деревенские песни, голосом диким, нечеловечески сильным. И Нинка подпевала бабкам голосишком пронзительным, но точным, тянула и тянула дискантом первый голос. Обе они были рыжие, и Нинка, и бабка. Обе упертые и подозрительные. Мама с ними как-то ладила, без сердечности, но по-соседски терпимо. Меня старуха Рыжкова терпеть не могла. Потому что была я некрещеная (она меня звала — «головешка»), водилась с мальчишками, училась без двоек, но и без труда, как барыня. Да и просто не любила. Не нравилась я ей. А Нинке и вовсе никто не нравился. Она была ябеда. Ее уже я терпеть не могла…

И вот вижу, как соседки развешивают мокрые половики.

Странно, никогда мне не приходилось видеть соревнования лучников, однако круглые половики Рыжовых, подвешенные на прищепках к веревке, ведь и впрямь были похожи на большие и яркие мишени для лучников. Много лет спустя по телевизору показали, и я убедилась, как была тогда права…

Я стала собираться на стрельбы. Кроме верескового лука, требующего в выборе дерева и в изготовлении немалого мастерства (все мы делали свои луки сами), необходимы были еще и стрелы. Они у меня получались так себе, кроме того, они часто ломались или терялись, лук же мог служить несколько месяцев, пока смолистый ствол не пересыхал и не терял упругость.