Молёное дитятко (сборник)

Куда она? Куда это ей так надо, что она в колпаке своем, меж сугробов танцуя, все идет и идет? Ведь даже мне, хоть и тутошней, хоть и убитой горем (когда все до лампочки), хоть и в овчинном полушубке, однако же мороз с ветром щеки щиплет, нос уже немеет, того гляди отморожу… И я принимаюсь растирать нос колючей варежкой, следуя в десяти метрах, но шаг в шаг за черным журавлем.

Справа потянулся утонувший в снегу сквер, птица моя остановилась, примеряясь, не рвануть ли по занесенной аллее напрямик. Но одумывается, продолжая свой путь по пробитому тоннелю вокруг сквера… И я за ней, за ней, как привязанная…

Шли мы, и пришли. Местечко оказалось обыкновенное, я про него слыхала, но не бывала прежде. Клуб Госторговли — так оно называлось: надпись по фасаду кирпичами выложена, выпуклый такой барельеф шрифтом Родченко. В тридцатые годы дом этот наскоро, из чего было, сконструировали местные конструктивисты. Захожу. Люди толпятся симпатичные и с мороза радостные — пришли в тепло, кино смотреть будут! Увидела я, как моя птица стоит у горячей батареи, разложила на ней пропитанные снегом длинные рукава, сушит перья.

Кассу открыли, народ построился к окошечку за билетами, встала и я в очередь, подумав — кино так кино. Через какое-то время слышу голос, глуховатый и гулкий, с внутренним эхом:

— Вы крайняя?

Я обернулась, чтоб ответить, и мы встретились клюв к клюву… ее — прямой, греческий, с высокой переносицей.

У меня щеки с мороза горели огнем, девушка была бледна той матовой бледностью, которая ничего общего с болезненностью не имеет. Лицо узкое, брови прямые и сросшиеся над переносицей… Восток, не восток?.. Глаза карие, круглые, строгие. И не блестят нисколько, никакого возбуждения. Над маленьким ртом родинка. Очень серьезно птица смотрит на меня. Чуть свысока, поскольку меня выше. Ну, и шапка-колпак.

Я разглядела и поняла, из чего он сооружен. В годы моего детства в каждой избе, во всех бараках валялись на полах и лавках козьи шкурки, невыделанные, жесткие. Коз в деревнях берегли, они молоко давали, а юных козликов из каждого помета выбраковывали, резали на мясо. Шкурки козликов — белых, пятнистых, рыжих — служили половичками. Вот из такого черного с подпалинами козлика и была сооружена эта зимняя шапка. Шкурку свернули фунтиком, скрепили в нескольких местах то ли дратвой, то ли проволокой — и порядок.

Я смотрела на сросшиеся брови и на шапку. Что-то мне это вместе напоминало… Нет, не Робинзона Крузо, разводившего на необитаемом острове коз.

— Не знаете, какой фильм будет? — спросила я.

Девушка снова посмотрела крайне серьезно и ответила:

— «Грузия-фильм». — «Не горюй!».

И я в тот же миг догадалась, кого мне напомнили ее шапка и брови. Не хватало только одной детали, да и смотреть следовало на девушку строго в профиль. Этот профиль в этой шапке я видела на обложке роскошной книги с переложенными папиросной бумагой картинками. Книга называлась «Витязь в тигровой шкуре». Небольшой овальный барельеф, выдавленный на кожаной обложке, был портретом автора — средневекового грузинского поэта Шота Руставели. Я рассматривала эту книгу в детстве, в деревенской клубной библиотеке. А в шапку-то над ухом поэта было воткнуто гусиное перо. Этого перышка девушке не хватало.

Главное я для себя определила: она грузинка и поэт. Купив билеты, мы вошли в зрительный зал вместе, сели рядом. Шапку она сняла. И начался фильм.

Навсегда я полюбила тех, кто этот фильм мастерил и кто в нем играл. И ту жизнь полюбила, ту местность, ту интонацию, печальную и насмешливую, легкую, бесконечно живую, простодушную, горячую, нежную…

«Не горюй!» стало с тех пор моим паролем, моей опорой в жизни. Это был фильм, на котором я перестала быть несчастной. Я плакала и смеялась, и снова плакала… Но плакала не о себе, вот что важно. Обо всех, о каждом.

О каждом человеке, который разглядел божий мир и, как все, должен будет в конце концов из него уйти, весь этот, такой подробный и светящийся мир потерять… Расстаться…

После сеанса мы почти не разговаривали. Она спешила на квартиру, где снимала угол. Но мы условились, что встретимся через два дня, здесь же, в клубе Госторговли, на фильме «Жил певчий дрозд». А еще через пару дней будет «Древо желаний».

После «Певчего дрозда» мы впервые поговорили. Ее звали Наталья Гончарова. Что не мешало ей действительно быть грузинкой и, конечно, поэтом. Откуда взялся в Кахетии, в городке Кварели Гончаров-папа, мне неизвестно. Классе в седьмом она стала писать стихи, как ей казалось, по-русски. Но это все же были стихи, потому что она, конечно, была поэт.

После школы Натали отправилась в Россию, в Москву, поступать во ВГИК, но не поступила. Не похоже было, чтоб Натали по этому поводу страдала. Она вообще была как сталь, как гибкая упругая сабля, укутанная от посторонних глаз в шали, юбки, колючие свитера и кофты.

Иногда сабля, иногда птица, иногда «цветок печальный, безуханный», как писал Александр Сергеевич Пушкин… Как это могло быть с одним и тем человеком? Могло, раз было.