Молитесь за меня (СИ)

- и нет больше ожерелья... Пытаюсь восстановить его, ищу бусинки на земле, чтото находится, но большинство моих драгоценных камешков бесследно кануло... Но я продолжаю искать, воскрешая в памяти дни, лица, имена... День первый. Московская толпа целеустремлJнна, серьJзна и равнодушна. Но стоит вырвать из неJ почти любого, и он с готовностью поможет тебе. Наверное, поэтому я так быстро нашJл Абрикосовский переулок, а в нJм хирургическую клинику. Быстро шла и очередь к профессору- консультанту. Когда подошJл мой черJд войти в белую массивную дверь, я понял, отчего это так. Минимум слов, минимум жестов и совсем нет эмоций: "Ваши документы... снимки... разденьтесь... теперь на другой бок... можете одеваться". Видимо, так и должно быть: за мной сидела и ждала огромная очередь, люди приезжали сюда из самых дальних мест. Но всJ равно, я был разочарован: думал увидеть добродушного говорливого старичка доктора, поговорить с ним по душам, рассказать, что по утрам я бегаю, играю в футбол и вообще физически чувствую себя прекрасно. Ждал слов: "Ну и перестраховщики эти ваши районные врачи...". А этот человек в белом халате что-то написал на моJм направлении и произнJс всего три слова: "Операция необходима. Следующий". Сказал так просто и буднично, как говорят: "Закрой форточку, дует". Словно обухом по голове. Бормочу: "Простите, я бы хотел...". И на этот раз с долей лJгкого раздражения: "Я же сказал: идите. Я всJ вам написал ". И вновь улица. Куда-то спешащая толпа. И я, с ватными ногами, бредущий не знаю куда. Как сквозь сон доносится от: "Ты что, слепой?" до: "Молодой человек, вам плохо?" Плохо... Это был конец, конец жизни. В двадцать пять лет. День третий. Оказалось, ещJ не конец. Наступило, пусть серое, зимнее, но всJтаки утро. Затем другое. Произошло чудо: мне понадобился всего один день, чтобы пробить уйму бюрократических стен и попасть в клинику. Я знал, что люди ждут своей очереди много месяцев, а мне понадобился всего один день. Сейчас, спустя годы, я понимаю, что без Божьей помощи, без добрых людей никакой крепости моего лба не хватило бы. Но тогда я уже почти счастливый шел с пакетом в руках за медсестрой по длинному больничному коридору. Да, это не наша районная больница. И в помине нет ядовито-зелJных стен, коек в коридоре, запахов, от которых с непривычки человеку дурманит голову. Блеск пола и пластиковых потолков, бесшумная вежливость персонала, комфорт в палатах... Но радостных лиц не видно. Хотя мои соседи по палате обрадовались новому постояльцу. Мальчик СерJжа из Костромы вообще оказался прекрасным гидом: "У нас здесь, на восьмом этаже, люди обследование проходят. Затем тех, кто на операцию согласен, переводят на десятый этаж - там и готовят к операции. Ну а на тринадцатом операционная...". У СерJжи очень редкая и очень серьJзная болезнь: у него поражены с рождения все сердечные клапаны, их ему будут менять на протезы. Но столько в мальчике живости и энергии, что начинаешь сомневаться в его хворях. Мечтает после операции играть с соседскими ребятами в футбол и хоккей. Целыми днями надувает шар: врач так заставляет его увеличивать объJм лJгких, он у мальчика недостаточен. СерJжа с гордостью говорит: "Я раньше с двадцати раз этот шар надувал, а теперь с десяти. Но вообще-то надо с шести".

Да, все разговоры здесь - только вокруг здоровья. Целый день только и слышно: сердце, сердце, сердце. Очень быстро становится какой-то нереальной прежняя жизнь. Люди, для которых единственный шанс продлить жизнь - это сделать операцию, и которые всеми правдами и неправдами пытались помочь себе, целыми часами сидят у окон и всJ глядят, глядят на огромную, до самого горизонта раскинувшуюся Москву. Я еJ плохо знаю, и москвич Саша с удовольствием показывает мне: "Вон там, видишь? - Это Плющиха. Фильм "Три тополя на Плющихе "видел небось?". Через два дня Саша умрJт. Ночью, во время сна, так и не дожив до операции.