Молитвенник хаоса

Если мы и умрем постыдной смертью, то из-за них, ибо самим своим существованием они предают нас, они — балласт, прикованный к нашим ногам, который мы принимаем за основания наших жизней. Пожертвовав ими, мы бы стали свободны, но и в самый подходящий момент мы не осмелились с ними покончить.

Так наша преданность нас обрекает, а наша верность нас приговаривает, уже слишком поздно, и нам ничего не исправить, катастрофы не избежать, и в момент уничтожения нашим высшим утешением будет видение их смерти у наших ног — смерти тех, кто тянет нас в бездну и кого мы, умирая, втопчем в землю, чтобы одновременно погасить всякую память о них и уничтожить последние семена их ереси. Скоро останутся только жертвы — таков суд Истории.

Наши религии — это своеобразные раковые опухоли, от которых излечивает только смерть. Мы умираем, чтобы настал конец нашим религиям, катастрофа поглотит как священников, так и паству. Выжившие в руинах ошметки человечества набросятся на оставшиеся камни.

Смешно наблюдать, как нации поддерживают и восстанавливают строения — утробы их духовной смерти, — когда надо бы заново продумать мироздание; смешно наблюдать, как сотни народов, отданных на милость грядущей катастрофы, консервируют свои воображаемые и реальные древности; смешно наблюдать за попытками отвоевать у небытия храмы, которые унаследует небытие, и я предрекаю, что всё умрет — и люди, и камни, на равных правах.

Скоро смерть сыграет свадьбу с хаосом, и мы уже готовим им столы, ишачим на их банкете. И наши строения станут просто столовыми приборами среди мяса гибнущих народов, нарезанного ломтиками, вареного и жареного; их потроха будут содрогаться от любви к милостям Провидения, и в момент агонии они узрят ту пустоту, которую считают божественной.

До сих пор пустота как правило трансформировалась, принимая обличия богов. Впервые пустота не рождает богов, а остается собой, и люди увидят ее во всей ее цельности, весь мир станет ее подобием, и всё, что не будет ей соответствовать, постепенно исчезнет, чтобы пустота правила единолично.

Настал час чистоты, примем же его с радостью, ведь в нём погибнет только наша История и всё, что на нее ссылается: наши вдохновенные религии и наши якобы вечные императивы, у каждого из которых своя история. Нам нечего терять кроме Истории и всего, что на ней повисло, нам больше по душе пустота, и мы приветствуем ее пришествие, в ней — та радость, которую мы будем чувствовать в час нашей смерти.

Мы принимаем непоправимое, наше высшее отмщение, музыка на наших похоронах — возгласы наций в агонии, а порядок и его защитники теряют единство на наших глазах, и когда они превратятся в пепел, мы запрем их на замок, и никто не найдет в смерти утешения больше нашего, потому что только мы отказались от продуктов той лжи, которой кормятся верующие.

Мы наказаны за то, что сожгли то, чему поклонялись, но наши племяннички после катастрофы станут поклоняться всему тому, что мы сожжем. Нас признают безумными злодеями, наших богов — монстрами, наши догматы — ужасами, а наши императивы — кошмарами, люди будут спрашивать себя, не были ли мы одержимы, и они будут правы, ибо нужно быть одержимым, чтобы ползать на коленях перед своими божествами.

Болезнь и ложь — источники тайн, и хотя кажется, будто все наши легенды сотканы из бреда, всё-таки нас за уши не оттащишь от выгребной ямы духовности, созданной по образу и подобию наших грязных водоемов, мы так яро голосили о чистоте, что лишились ее окончательно, мы восстановили человеческие жертвоприношения и настолько запутались, что перестали осознавать, что делаем.

Что может с нами случиться такого, что было бы хуже текущего положения? Может ли само небытие подняться на уровень наших преступлений, и не надо ли нам умереть дважды, чтобы их искупить? Пустота есть благо, пустота свята, и те, кто жаждет видеть ее соприродной злу, хотят только длить власть зла и путем этой власти длить свою жизнь на Земле.

Если бы мир стал языческим, он бы не надругался над природой. Язычники обожествляли природу, они, в большинстве своем, поклонялись деревьям и источникам; вместо времени, которое так называемые богооткровенные религии помещают в центр своих догматов, Язычники делают ставку на пространство и, за несколькими исключениями, они предпочитали трансценденции меру и превыше всего ценили гармонию.

Религии, зовущиеся богооткровенными, привили нам фанатизм, и христианство, которое пошло по этой дороге дальше остальных, обожествило безумие, восславило неспоследовательность и узаконило беспорядок во имя некоего высшего блага. Пока его ужасающим тезисам соответствовали только недостижимые орудия, люди к нему приспосабливались, но когда наши творения поднялись на их высоту, мы ощутили, насколько наши императивы непомерны и, более того, — безумны.