Молнии в ночи [Авторский сборник]

А Валиджан брел домой, еле перебирая отяжелевшими ногами. Мысли путались, в груди бушевало пламя — пожарче, чем в вагранке! Но как ни велики были гнев и обида на брата, они все же не могли заглушить другого, тревожного, беспокойного чувства: что же делать с Али, чем его прошибить?..

VII

Когда слух о ссоре братьев дошел до Буриходжи, он поспешил к Алиджану. Едва завидев своего «сыночка», всплеснул руками, возмущенно воскликнул:

— Тысячу проклятий на голову такого брата!.. Тысячу проклятий!

Он взобрался на супу, уселся, свесив ноги, на курпаче и продолжал с тем же гневным пафосом:

— И что это за чудовище такое? Не признает ни отца, ни матери! Младшего братишку обидел… Да и что можно ожидать от человека, способного отречься от своих родных? — Буриходжа, надо полагать, имел в виду себя. — Бой-бой, что же это делается на свете!.. — заметив, что Алиджан в нерешительности мнется возле супы, он жестом предложил ему сесть и снова заговорил сдавленным шепотом: — Ничего, сынок мой, Алиходжа, не горюй. Твой брат отвернулся от нас, он злой, черствый, душа у него черная, как ночь, — я слыхивал, что свой заработок он тратит на дела, запрещенные шариатом!.. Пусть же аллах покарает его! А ты послушный сын, почитаешь отца и мать — бог тебя вознаградит… Не горюй, сынок, пока я жив — есть кому о тебе позаботиться. Было бы у меня десять сыновей — я бы всех десять окружил заботами! Ты, сынок, молод, а у молодых богатство еще в земле зарыто. Все у тебя впереди. В твои-то годы, помню, мы такие пирушки закатывали, устраивали гапы,[32] бузу[33] хлестали… Молодость, молодость!

В это время от соседки вернулась Халниса-хола. Буриходжа, небрежно поздоровавшись с ней, опять принялся возмущаться:

— Ох, до сих пор не могу успокоиться. Когда же, наконец, угомонится твой старший, перестанет помыкать Алиходжой? Велика беда — мальчик не хочет быть простым рабочим! Другого дела для него не найдется, что-ли?.. А этот… пристал с ножом к горлу: на завод, на завод! Что Алиходжа не видел на этом заводе?.. Не брат — прямо тиран какой-то. Что ему надо от мальчика? Пока я жив — есть кому позаботиться об Алиходже, моем сыночке…

Хотя Халниса-хола и пропустила половину этой речи мимо ушей, но все же поспешила наставительно заметить:

— Слушай, сынок, и запоминай: отец добра тебе хочет. Жизнь наша — мгновение; ты уж уважь нашу старость, веди себя посмирней, не задирайся ни с кем…

Алиджан, сидевший с опущенной головой, тяжело вздохнул — все эти разговоры надоели ему не меньше, чем нравоучения брата.

VIII

Буриходжа приходился родичем отцу Валиджана и Алиджана. После смерти мужа Халниса-хола оказалась единственной владелицей большого дома на окраине города, большого фруктового сада — одной трудно было управляться с таким хозяйством, а дети сами еще нуждались в заботе. И, провдовствовав два года, она согласилась стать женой Буриходжи, хотя у того уже имелась семья. По-разному судачили люди об этой женитьбе: одни говорили, что Буриходже, видать, опостылела первая жена, Джария, другие уверяли, что Буриходжа из тех, кто отведал змеиного сала, он себе на уме и женился на вдове, чтобы прибрать к рукам доходный сад.

Халниса-хола относилась к Буриходже с признательным почтением и требовала от сыновей, чтобы они называли его не дядей, а отцом. Алиджан сперва стеснялся, но постепенно приучился обращаться к Буриходже по-сыновьи: «ата». А Валиджан не смог — и не захотел — к этому привыкнуть, и отчим для него так и остался «дядюшкой», «амаки»…

Женившись на Халнисе-хола, Буриходжа продолжал жить в своем городском доме, доставшемся ему в наследство от отца. Но он частенько наведывался и к Джарие, и к Халнисе-хола, в загородную свою усадьбу.

От Джарии у него было двое детей, сейчас уже взрослых: сын, Шамсиддинходжа, которого приятели звали просто Шамси, и дочь Вазирахон. Втайне Буриходжа помышлял о том, как бы обручить Вазирахон и Алиджана, — в этом случае, как он полагал, он одним выстрелом убил бы двух воробьев, «пристроил» и дочь, и пасынка…

Буриходже шел уже седьмой десяток. Худой, бледный, с запавшими щеками, он выглядел изможденным. Одевался строго и неизменно: зеленая бархатная тюбетейка, длинный бешмет, сшитый из плотного материала, не знающего износа. Вот уж десять лет Буриходжа не расставался с этим бешметом, носил его летом и зимой, весной и осенью. С боков и по краям рукавов бешмет лоснился, на локтях — заплаты, наложенные с помощью тонкой вышивальной иглы так искусно, что были почти незаметны. Чем бешмет изобиловал, так это карманами, три наружных, два внутренних, а еще маленькие кармашки для монет, вшитые в большие карманы, — всего восемь! Когда Буриходжа поднимался с места, карманы, набитые всякой всячиной, оттопыривались, и это придавало Буриходже какой-то взъерошенный вид. Он ни разу не отдавал бешмета в стирку, боясь, как бы его не застирали, не вымыли из него весь лоск, не укоротили век такой дорогой вещи… От бешмета исходил кисловатый запах — кто оказывался рядом с Буриходжой, невольно морщился.