Молния. История о Мэри Эннинг

— Он заговорил! Со мной! — выпалила я и вдруг разрыдалась. Я все плакала и плакала, так долго и горько, что, казалось, никогда не остановлюсь.

Гарри положил кисточку и вытер руки о свой грязный рабочий халат. Я думала, что он бросится меня обнимать, но старый рыбак, судя по всему, знал меня куда лучше, чем я думала. Он взъерошил мне волосы — отец тоже часто так делал до своей болезни.

— Так оно всегда бывает, — ласково сказал он. — В минуты горя, тоски и бедствий мы храбро смотрим в лицо невзгодам, не даем слабины, делаем вид, будто все хорошо. А когда все и впрямь налаживается, та печаль, которую мы столько сдерживали — в точности как Кобб сдерживает натиск бури, — внезапно прорывается наружу и захлестывает нас. И ты, малышка Мэри, никак не можешь поверить, что твое горе миновало, — вот почему ты плачешь. Так оно всегда и бывает, — повторил он и последний раз провел рукой по моим волосам.

Я утерла глаза и нос рукавом и расправила плечи, отчего платье стало только туже. Гарри был прав. Глупо, конечно, но так и есть. Мы таили в себе печаль, старательно делали вид, что все наладится. Но теперь-то так и будет! Непременно!

— Спасибо вам. И за соленую рыбу спасибо. Она очень нас выручила. И за череп угря. Это моя любимая вещь, не считая кулона и молотка, и завтра я покажу ее отцу.

— Вот умница, — Гарри одобрительно улыбнулся, взял кисточку и вернулся к своей лодке. — Славная ты девчушка, Мэри, пускай и с причудами.

Гарри был хорошим человеком. Как и Генри. Может, тот мне еще напишет. Мысль об этом грела меня, и на душе стало легко. Но потом я вспомнила, что если письмо и придет, то платить за него придется мне. И тогда я решила, что лучше пусть писем вообще не будет — нет у меня денег на такие пустяки. Что верно, то верно: нет бедняцким тяготам конца и края. Неужто так будет всегда?

13. Весточка из прошлого

Отец после того разговора со мной начал идти на поправку. С каждым днем он стал все сильнее походить на себя прежнего. Пожелтевшая кожа побелела, а потом и порозовела, кости перестали просвечивать сквозь нее, копну спутанных волос вымыли и под­стригли, как и бороду.

Первое время отец передвигался по дому очень медленно, держась за кого-нибудь из домочадцев или за стену. Он подолгу сидел у задней двери в лучах слабого весеннего солнца и читал какие-то брошюры о Господе, церкви и науке. Судя по всему, прихожане церкви Святого Архангела Михаила не смогли переманить его к себе, как ни пытались. Им бы эти брошюры наверняка не понравились. В них говорилось о том, что далеко не всему в Библии стоит верить на слово и что наука помогает лучше понять, как был сотворен наш мир. Впрочем, брошюры были довольно скучными. Во всяком случае, я ни разу не замечала, чтобы отец перелистывал страницы. Я решила, что он только притворяется, будто читает. Улыбка, тронувшая его губы в тот день, когда он впервые после падения заговорил, пропала с его лица.

Временами я садилась рядом с ним и начинала разбирать ведро, полное грязных камней, принесенных мной с Черной Жилы. Мне хотелось развлечь его, вновь зажечь интерес, который когда-то в нем пылал, но он не удостаивал мои находки даже взглядом.

— Отец, ты боишься возвращаться на берег? — спросила я как-то раз, когда мы сидели вдвоем.

Отец глубоко о чем-то задумался, я вертела в руках два «крокодиловых зуба», гадая, а зубы ли это — или, может быть, кости?

Он не ответил. Отец смотрел прямо перед собой. Туда, куда вела улица, словно видел на ней что-то незримое для всех остальных.

— Ну же! — упрямо продолжила я. — Скажи! Боишься? А я вот не боюсь. Я теперь хожу к морю совсем одна! Могу и тебя взять с собой, если вдруг тебе страшно. Прихватишь с собой тросточку, а там, где тропа чересчур уж извилистая и скользкая, будешь держаться за меня. А на берегу сядешь на камни и станешь высматривать окаменелости.

Но он по-прежнему молчал и неподвижно смотрел перед собой.

— Отец, ты что, оглох? — спросила я и потянула его за рукав. Казалось, он был где-то очень далеко, в тысяче миль от меня. Он поднес руку к белому шраму на голове, похожему на след червя, ползущего по ракушке. — Голова по-прежнему болит?

Ответа не было.

Продолжать разговор с тем, кто не отвечает ни на один вопрос, казалось бессмысленным. Я глубоко задумалась. Возможно ли, чтобы человек вдруг перестал быть тем, кем был раньше, изменился в одночасье до неузнаваемости? Тот, кого я видела перед собой, необычайно походил на моего отца. И пах в точности как мой отец (что очень радовало, ведь еще совсем недавно, когда он все время лежал в постели, от него исходило такое зловоние, что к нему и приближаться-то не хотелось). И все же передо мной сидел не мой отец. А кто-то другой. Подобно чайке, сожравшей моллюска и опустошившей его раковину, болезнь выела отца изнутри, не оставив ничего, кроме тела, в котором он когда-то жил.