Молочник Розенкранц

Как вы понимаете, дорогой, Кнут не собирался дискутировать с советским чиновником о Торе. Он вообще хотел подняться, произнести «арриведерчи» или там «ауфвидерзеен» и уйти. Но как быть с папиным юбилеем?.. И тут он вспомнил слово «валюта». Он знал, что в этой стране валюту любят не меньше, чем коммунизм. Хотя и не вывешивают лозунгов «Валюта — светлое будущее всего человечества!»

— Но как же быть с валютой? — задумчиво произнес он. — Очень бы не хотелось ее терять.

— С какой еще валютой? — насторожился замминистра.

— Я, видите ли, собираюсь проскакать с этим спектаклем от Ленинграда до Канберры и обратно, — пояснил Кнут. — Повсюду, как вам, наверно, известно, есть наши друзья-евреи, и валюта потечет бурным потоком.

Замминистра вдруг оживился, глаза его заблестели, Кнуту принесли чашку крепкого кофе с пирожным «Наполеон».

— Что же вы сразу мне об этом не сказали? — пожурил он Кнута. — Мы любим, когда течет. Мы, как вы знаете, терпеть не можем застоя…

Приступайте к репетициям, время не терпит, — добавил он и тут же предложил сократить количество дочек Тевье.

— Ну, посудите сами, зачем ему их столько? — спросил он Адольфа. — Целых пять штук! А он же голоштанник! Ему что — троих не хватит? Вот я, например, не из бедных — а у меня всего две. Да и те потаскухи! Хотя это к делу не относится.

Кнут пытался сопротивляться, объяснял, что это дело самого Тевье, сколько иметь дочерей, что он ни у кого помощи не просил и вырастил, слава Богу, всех пятерых красивыми и здоровыми.

В конечном счете сошлись на четырех. Бейлку решили убрать.

— Вы сами понимаете, ей не место на нашей сцене, — пояснил замминистра, — она же с мужем укатила в Америку! И потом — что это за фамилия у мужа — Педоцур? Она у вас никаких ассоциаций не вызывает?.. И вообще — давайте-ка поменяем им всем имена. А то народ нас не поймет. Да и не запомнит их. Вот я, например, интеллектуал — а Шпринца произношу с трудом. Почему бы вашему Тевье не стать Тимофеем? Я вот Петр — и ничего, живу!

— На Западе не знают Тимофея-молочника, — ответил Кнут.

— Еще лучше — узнают! — сказал Петр. — Это будет наш вклад в ваше бессмертное произведение.

Он таки заставил Адольфа произнести еще раз волшебное слово «валюта».

— Не потечет, — многозначительно произнес он, — потечет только на Шпринцу, Тевье, Хаву…

Это убедило.

— Чтобы она сгорела, эта ваша валюта, — прорычал Петр, — хотя она нам и нужна… Кого вы намечаете на роль Тевье?

— Я еще не решил, — сказал Адольф, — но думаю Зингера. Он из тех же мест, что и Тевье.

— А вот тут я категорически против, — заявил Петр. — И Тевье, и всех остальных персонажей, учитывая создавшуюся международную обстановку, должны играть русские и коммунисты. Неужели вы этого не понимаете? Сегодня, когда весь мир почему-то думает, что в России процветает махровый антисемитизм — мы им утрем нос! Или носы — как хотите! А в следующей пьесе доярок или механизаторов могут играть евреи — вы не против?

— Вообще-то у меня не было цели утирать носы, — вяло пробормотал Адольф.

— Значит, договорились, — замминистра пожал Кнуту руку и даже как-то по-отечески обнял его.

— Вы не представляете, как для нас важен имидж, — сообщил он и добавил — и, конечно, валюта…

На следующий день с утра в театре началась борьба за роли — так в диких странах борются за президентское кресло. На роль Голды претендовало восемь человек, причем двое мужчин, которые, как оказалось, давно ощущали в себе женское начало.

— Произошла роковая ошибка, — сообщил Дранов, — мы должны были появиться на свет женщинами. На каком-то этапе произошел сбой. Если надо — мы ляжем на операционный стол.

За роль Тевье боролись только мужчины — правда, кроме двух евреев — они стояли в стороне и печально наблюдали за схваткой.

— У них широкие русские души, — усмехнулся Зингер, — но что они понимают в наших еврейских? Тевье живет во мне — я чувствую каждое его движение, его взгляд, его боли и радости.

— Если бы я родился в то время — я бы был им, — сказал Листов. — К тому же я обожаю молоко.

— Мы оба вылитые Тевье, — согласился Зингер, — но играть его будут они…

А поздно ночью Листов постучался в квартиру Кнута.

Адольф вышел заспанный, в халате.

— В чем дело? — спросил он.

— Я пришел к вам как еврей к еврею, — объяснил Листов.

— Вы не могли придти ко мне как еврей к еврею днем? — уточнил Кнут.

— Днем было бы поздно, — объяснил Листов. — Мою роль мог бы уже получить один из этих бандитов.

— Вы же знаете, — произнес раздраженно Адольф, — я уже объяснял. Я не могу дать в этом спектакле еврею роль.

— Но какой же я еврей, — запричитал Листов, — вы только взгляните на меня! Перестаньте зевать — и взгляните!

— Я уже взглянул несколько лет тому назад. Если не вы, то кто же тогда еврей?

— Я — Листов, — строго сказал Листов, — я — Михаил! Прошу меня не путать…

— Фарс будем разыгрывать днем, — оборвал его Кнут.

Михаил сник.

— Я играл армян, таджиков, грузин, немцев — и ни одного еврея. Я, может, и артистом стал лишь для того, чтобы собратьев играть.

— Тогда вы им стали не в той стране, — заметил Кнут.

И вы знаете, что он ему ответил?