Молочник Розенкранц

Кнут предложил поменять половинки местами — так лошадь лучше монтируется, сказал он — но в министерстве заартачились.

— Русский народ — первый среди равных, — напомнили ему, — и потом — задняя часть немного картавит.

— Но лошадь не будет говорить, — возразил Адольф, — она будет ржать!

— Кому надо — услышат! — отрезал Петр. — К тому же немного абсурда не помешает.

Вскоре в театре появился муж передних ног — надменный, в форме капитана первого ранга, с кортиком на боку.

— Моя жена не будет играть ноги! — твердо заявил он и зачем-то погладил кортик.

— Так передние же, — вяло возразил Кнут.

— Жена командира подводной лодки, — резко произнес капитан, — никогда не станет ногами лошади!

Режиссер знал, что командир живет в коммуналке и мечтает купить квартиру. Но денег хватало максимум на двухкомнатную, и то где-то на окраине.

— Вы все еще хотите купить квартиру? — поинтересовался он.

— Да! — отчеканил командир. — Но я капитан первого ранга! Я не могу позволить себе квартиру на окраине. Мне это не к лицу!

Кнут взглянул на лицо подводника.

«— С таким надо бы жить в Мухосранске», — подумал он.

— Мне кажется, — осторожно начал Кнут, — что передние ноги помогут командиру подводного корабля купить квартиру на Невском.

Невский проспект был голубой мечтой капитана. Как-то он побывал там у контр-адмирала в его четырехкомнатной квартире, с окнами, выходящими на проспект — и вдруг почувствовал, что если у него не будет такой же — можно смело считать, что жизнь не удалась. Если говорить по большому счету. А капитанских денег хватало только на какое-нибудь Купчино.

— Четырехкомнатную хотите? — поинтересовался Кнут.

Иногда, в особо ответственные моменты, ему удавалось читать мысли собеседника.

— Хочу, — выдохнул командир. — С балконом. С окнами на проспект.

— Будет! — твердо пообещал режиссер. — Через полгода можете покупать. Только не берите последний этаж — чтобы не протекало.

Капитан засуетился, чуть было не подарил Адольфу кортик, но вовремя спохватился и пригласил его в кафе «Лягушатник», съесть по порции мороженого.

— Я всегда его ем в ответственные моменты, — объяснил он. — Последний раз съел целый килограмм, перед плаванием к берегам Америки.

Подводник поглощал мороженое быстро и жадно, и Кнуту показалось, что он съел килограмма полтора — очевидно, квартира для него была важнее разведывательного плавания к чужим берегам.

Наконец капитан кончил заглатывать, рыгнул пару раз и доверительно произнес:

— Пусть это останется между нами — но моя жена не актриса. Не дал Бог! После просмотра спектаклей с ее участием я сразу же отправляюсь на несколько месяцев в дальнее плавание — не могу ее видеть! Передние ноги лошади — это максимум, на что она способна, это ее вершина!.. Но у меня к вам маленькая просьба — пусть она сыграет эти проклятые ноги под псевдонимом! Чтобы никто не догадался. Ну, там что-нибудь типа Михельсон, или Шмулевич. Я согласен даже на это, — тяжело вздохнул капитан.

— Не пойдет! — отрезал Кнут. — Никаких еврейских псевдонимов! Если уж вам так необходимо — выбирайте русский.

Командир задумался, зашевелил усами и вдруг разгоготался.

— Нашел, — закричал он, — Пупсикова! Была такая стерва! Три месяца ее обхаживал, а она… Пусть жена будет Пупсиковой!

Адольф не возражал, передние ноги получили псевдоним, и капитан прямо из «Лягушатника» отправился подыскивать квартиру на Невском.

Кнут вернулся в театр и произнес краткую напутственную речь.

— Кретины, — сказал он, — вам предстоит выполнить почетную, но нелегкую задачу: в течение нескольких месяцев вы должны быть евреями! Я понимаю чувства, обуревающие вас, я вам сочувствую, но предупреждаю — если в ком-то из вас с расстояния сто метров, со спины я не признаю еврея — ему Канберры не видать! Так что вживайтесь, мудозвоны!

Бугаев начал вживаться сразу же, не откладывая, в тот же вечер.

Жена подала ему свиную отбивную с жареной картошечкой — и он вдруг резко отодвинул тарелку. Даже не глядя.

— Ты чего это, — удивилась Зина, — охренел малость?

— Я вживаюсь! — скупо объяснил Бугаев. — Дай-ка мне лучше курочку. И хлеб с чесночком.

Зина испугалась, бросилась щупать лоб мужа, потом схватила его кисть и стала искать пульс.

— Не нащупывается! — с испугом сообщила она. — Мить, а Мить, что с тобой? Ты бледный какой-то и не в себе весь.

— Я новую роль получил, — сообщил Бугаев. — Старого еврея играть буду. Был такой — Тевье. У Шолом-Алейхема.

Жена отпрянула от Бугаева и долго, раскатисто ржала.

Бугаев терпеливо ждал, когда она кончит, но не дождался.

— Жаль, что ты не актриса, Зина, — сказал он. — Ты могла бы быть у нас лошадью. Целой. Задними и передними ногами одновременно.

Зина прекратила ржать.

— Какой лошадью? — не поняла она.

— Моей. Тевье. Я запрягал бы тебя в повозочку и выводил на сцену. Ты бы ржала, зал бы ржал. А? Идиллия была бы!

Зина не обиделась.

— Мить, — сказала она, — на кой тебе хрен еврея играть? Ты, поди, уже двадцать лет на сцене, а до такого не опускался. Мог бы порядочным человеком на пенсию выйти. А ты…

И она смачно сплюнула.