Молочные реки

Отец не был в тех краях лет сорок. Восьмилетнего, его увезли в Ленинград из тверской деревни, лет десять жили в городе, потом война, он — на фронт, остальные не пережили блокады. Возвращаться ему было некуда — уехал учиться в Москву. Съёмные квартиры, коммуналки, и наконец, в свои сорок пять, впервые получил отдельную. Иногда рассказывал — про деревню Далёкуши, про родителей и сестру с племяшкой, от которых даже могил не осталось в блокадном Ленинграде, а еще про кормилицу Матрешу Хрусталёву, молочную маму; с Колькой её играл в детстве в бабки. В девочкиной картине мира эта реальность присутствовала в виде непрояснённого пятна — детство родителей интересовало её в той степени, в которой могло бы раздвинуть границы собственного существования, переселяя то в пионерку с коротким каре, распевающую «Взвейтесь кострами» под полесскими соснами, то в мальчика, плюющего в воду с Тучкова моста. Путешествие по родовым тропинкам всегда несимметрично — в ней присутствовали гены родителей, но её самой в родителях не было. И всё же родительские воспоминания с их вещественными подробностями позволяли что-то почувствовать — вкус, например, довоенного мороженого, извлекаемого длинной ложкой из оцинкованного вместилища и сжимаемого двумя вафлями, на которых, если повезёт, рельефно выдавлено твое имя. Этот вкус ей довелось ощутить и в реальности, когда мать возила ее в городок своего детства — на пыльной площади стоял тот самый бак, толстая продавщица орудовала круглым половником, и ручка его была надставлена обычной деревяшкой. Ну и что, вкус как вкус — менее сладкий, чем обычно, да иголки-льдинки неожиданно колют язык.

Две достаточно крепкие брезентовые палатки, видавшие виды спальники. Мать брезгливо поморщилась, но сшила из простыней чистые вкладыши. Минимум концентратов из соседнего магазина, строго по списку — и все, можно ехать. Куда уж проще.

Ранним утром поезд замер на полустанке и выпустил их в молочный туман. До Далёкушей оставалось километров пять. Пока шли, молоко постепенно прозрачнело, вытаивая из себя группы деревьев, жилистую крапиву и серую дорогу. Утро разгоралось, но пейзаж так и не лишился легкой млечности, никакой в нем не было южной лазури, дикого изумруда и лиловеющих далей — лишь бледное и хрупкое, нежное и разбавленное. Острая пила ельника графически, без переходов и полутонов, синела на горизонте, будто вырезанная из плотной бумаги. Льняные поля пахли остро и незнакомо, стебли с круглыми коробочками неназойливо шумели, издавая нечто среднее между шуршанием и звоном. Безмятежная утешительная голубизна, слегка подбитая румяными облачками.

— Жалко, что август, а то, когда лен цветет, будто небо на землю упало, — вдруг сказал отец.

Девочка прислушалась к себе — где-то внутри должны были генетически отзываться эти льняные поля, но, похоже, не отзывались. Брат меж тем пасся в кустах, обсыпанных крепкой малиной, собирал горстями, ладони и щёки были в розовых разводах, таких же размытых, как и все вокруг. Мать автоматически сердилась и повторяла, что есть немытые ягоды вредно, будто сама не родилась черниговской деревенской девчонкой. Было слишком заметно, что этот пейзаж не казался ей родным и держал слегка в напряжении, хотя в нем не просматривалось ничего угрожающего или тревожного. Возможно, лен пах не так, как жито, малина выглядела слишком крупной, и всему пейзажу не хватало резкости. Зато отец был непривычно весел — детские ощущения пробились из памяти и затопили его молочными ручьями.

Обтёрханный мужичок, встретившийся по дороге, церемонно поздоровался, спросил, кто такие — отец ответил; они дружелюбно поглядели друг на друга — люди одной, как выяснилось, фамилии. Дальний родственничек приподнял мятую кепку и почесал по своим делам, распространяя вокруг отчётливый запах самогона, отец улыбался вслед, а мать смотрела на мужа и думала, что, не имей он неистребимой тяги к учению, слонялся бы по сельским дорогам в таких же серых портках и грубых сапожищах, похожих не на человеческую одежду, а на реквизит к спектаклю из народной жизни.

Монотонный пейзаж почти не менялся, но скоро завиднелась деревня — серые избы, крытые дранкой, глядели уныло. Пустынная улица просматривалась насквозь, лишь у одного дома две неопределённого возраста бабы в телогрейках с любопытством наблюдали за пришельцами. Меж тем отец волновался все сильнее, даже прибавил шагу, слегка оторвавшись от притомившегося семейства. Поравнявшись с тетками, он остановился. Вдруг одна бросилась к нему и вцепилась в рукав.

— Васенька! — крикнула она и заплакала.

— Тетя Матрёша! Узнала! — ахнул отец и обнял её.