Молочные реки

Казалось невероятным — как ей удалось разглядеть белоголового малыша во взрослом чужом человеке. Они стояли, обнявшись, на улице, куры бродили вокруг по гусиной лапчатке, и морщинистое лицо Матрёши молодело улыбкой, а по щекам текли слёзы. Она всхлипывала и шептала что-то неразборчивое. Вторая тётка деликатно ретировалась, но выглядывала теперь из своей калитки, боясь пропустить интересное. Девочке казалось, что она случайно застряла в облаке чужой любви, которую нельзя спутать с чем-то другим, и мир оцепенел, словно всё остальное на свете стало неважным. Объятия, однако, выглядели слишком уж тёплыми, она даже почувствовала неловкость за отца, который, успокаивая свою Матрёшу, гладил её по голове, да так неловко, что платок сполз, открыв седые волосы с простым пластмассовым гребешком. Мать с братом застыли в стороне и, похоже, совершенно не представляли, как себя вести.

Остановившееся время дёрнулось, будто поезд тронулся, и ещё не просохшая от слёз Матреша подошла к матери. Но не обняла, а просто протянула грубую шершавую руку. Потом настала очередь детей — уж они-то удостоились поцелуев, и девочка терпеливо вдыхала сложносочиненный деревенский запах, исходящий от тёткиной телогрейки. Будто очутилась внутри короткого рассказа, и не в роли героини, а в роли автора, и, проигрывая текст в голове, уже думала, что Матрёна Ивановна будет звучать глупо, даже пародийно, и тут же стала про себя называть ее Хозяйкой.

Хозяйка меж тем приглашала Васеньку с семейством в дом, даже порывалась нести его рюкзак — и это показалось бы девочке забавным, если бы она не перехватила хмурый взгляд матери, выдающий смутное напряжение: возможно, той непривычно было оказаться в категории «и другие».

Девочка впервые попала в русскую избу и разглядывала всё с любопытством человека, который знает, что когда-нибудь придется записывать свои впечатления словами. Понравилось всё и сразу: мощные потолочные балки, большая печь, скромные вышивки по углам. Дух дыма и дерева, дыхание сухих трав. Рукомойник с пипочкой, под ним поганое ведро, черный обмылок в щербатой мыльнице — честная бедность, спартанская жизнь. Хозяйка же сокрушалась: гостей не ждала, дак и угостить нечем. Стол накрыла чем было — картошка в чугунке да грузди соленые. Достала бутылку с мутным самогоном, разлила в три гранёные стопки — за встречу.

— Мне не надо, — запротестовала мать, — я вообще не пью.

Хозяйка снова заплакала.

— Ты ж у меня один остался, Вася! — сказала она и кивнула на стенку, где в рамках под стеклом висели четыре портрета, один сверху, три ниже, а за рамки были засунуты бумажные цветы и пучки высушенной пижмы. Расплывчатость сильно увеличенных фотографий все же не мешала разглядеть в верхней сурового облика мужчину, а в нижних — трогательно губастых и лопоухих крестьянских пацанов.

— Война проклятая! — с какой-то отчаянной силой сказала Матрёша. — Глядите, тут муж мой, Степан, а это детки, Витя, Коля и Саша. Сашиной-то карточки не осталось, дак я Колину два раза повесила — похожи ведь были. Ты ж помнишь, Вася?

И правда, удивилась девочка, одна фотография повторялась дважды, а она и не поняла сразу, такими одинаковыми казались ей эти простоватые деревенские лица. Отцовское же — исказилось гримасой, и нервно подёргивался уголок рта.

— Помню, тетя Матрёша, я всех помню.

— Дак что ж мы не выпили, — продолжала Хозяйка, блестя светлыми глазами, — радость-то какая, Васеньку вот увидала, а уж часто думала, жив ли, нет ли. Один ведь у меня остался.

И они выпили, и даже мать пригубила самогонку, потому что отказаться — значило признать себя совершенно чужой и мужу, и этой нелепой тётке. Хозяйка разрумянилась, повеселела, достала из комода мятные пряники к чаю. Мятных девочка раньше не пробовала, только в книжках читала, и теперь с интересом жевала жесткое угощение, густо отдающее зубным порошком и слегка мылом. Брат откусил и положил рядом с тарелкой, а она честно сгрызла до конца, чтобы не выглядеть неблагодарной. Казалось, так она сглаживает нечаянную отцовскую вину — ведь помнил же Матрёшу, помнил, даже детям рассказывал, а за столько лет и письма написать не догадался.

А Хозяйка все порывалась подарить что-нибудь дорогим деточкам — предлагала то одну, то другую вещь из своего бедного хозяйства. Девочка выбрала длинное льняное полотенце с вышивкой и грубо связанным кружевом, а еще веретено — предметы сказочные и, несомненно, волшебные, а брат — веревочные чуни, предвкушая, как предъявит их в школе в качестве сменки. Отец ходил по избе, трогая то старинный утюг, то самовар, и казался слегка пришибленным, пока не догадался отдарить Матрёшу тушёнкой и сгущёнкой из походного запаса, чему она тихо порадовалась.