Молодая Екатерина

Крепость продержалась «всю весну и часть лета», однако преследования Сергея «стали еще жарче». Однажды во время охоты за зайцами «на острову» влюбленные остались наедине и полтора часа проболтали о пустяках. Салтыков утверждал, что между ним и другими кавалерами двора не могло быть никакого сравнения. Екатерина смеялась, но в глубине души признавала правоту поклонника. Наконец, «я ему сказала, чтобы он ехал прочь, потому что такой долгий разговор может стать подозрительным». Сергей потребовал признания, что любимая к нему неравнодушна. «Да, да, но только убирайтесь», — ответила наша героиня. «Я это запомню», — отвечал Салтыков, пришпорив лошадь. Слово не воробей. Екатерина поняла, что проговорилась. «Нет, нет», — крикнула она вслед. «Да, да», — донеслось из чащи.

Это происшествие напугало великую княгиню, она поняла, что слишком далеко зашла: «Тысячи опасностей смущали мой ум». И недаром. Муж, обычно такой равнодушный, почувствовал угрозу и сказал в присутствии камер-лакеев: «Сергей Салтыков и моя жена обманывают Чоглокова, уверяют его, в чем хотят, а потом смеются над ним». Екатерине тут же донесли, она крайне встревожилась и посоветовала Салтыкову быть поосторожнее. Но нет, Сергей не исчез. Напротив, он действовал так, будто чувствовал за своей спиной могущественную поддержку. «Чоглоков и его жена были кротки, как овечки». Странное поведение для Аргусов, если только им не отдали приказа молчать.

Зимой истекающего 1752 г. Екатерина почувствовала «кое-какие легкие признаки беременности». С ней это происходило впервые, и, надо полагать, наша героиня догадалась о своем положении позже, чем опытный возлюбленный. Возможно, он посчитал свою миссию исполненной. «Мне показалось, что Сергей Салтыков стал меньше за мною ухаживать, — жаловалась женщина, — что он становился невнимательным, подчас фатоватым, надменным и рассеянным».

14 декабря двор отбыл в старую столицу. Ехали очень быстро, днем и ночью. На последней станции признаки беременности у великой княгини «исчезли при сильных резях. Прибыв в Москву и увидев, какой оборот приняли дела, я догадалась, что могла легко иметь выкидыш». Вероятно, тогда же он и произошел, потому что более о своей первой беременности Екатерина не упоминала вплоть до наступления следующей — весной того же года. Знала ли императрица о произошедшем? Ее поведение по отношению к невестке позволяет сказать, что тетушка молчаливо срывала на ней злость. Вроде бы делать нечего, но и принять происходящего Елизавета не могла.

Месть выглядела мелочной. Великокняжескую чету поселили в деревянном флигеле дворца, построенном только этой осенью, а потому сыром: «вода текла с обшивок». Комнаты, выходившие на улицу, были отданы великой княгине, так что Екатерина оказалась как бы на проходном дворе, а ее спальня была последней в анфиладе, поэтому любой, кто заходил с улицы или выходил на нее, шел через спальню великой княгини. Очень тонкий намек для толстой тетушки! В уборной великой княгини поместили еще семнадцать камер-юнгфер и камер-фрау, все они терпели страшную тесноту. Прямо под окнами расположили отхожие места для них.

По малейшей нужде эти девушки и дамы должны были, конфузясь, идти мимо постели своей хозяйки. В первые десять дней Екатерина была больна — видимо, тогда и случился выкидыш — и нуждалась в покое. А ее тайна в сокрытии. Но нет, молодую женщину намеренно выставили напоказ. Ширмы, которыми она велела отгородить себя от прохода, ничего не меняли, потому что двери постоянно хлопали, а холодный воздух вместе с вонью из клоаки попадал внутрь. На десятый день Елизавета Петровна пришла посмотреть на больную и пообещала сделать другой выход.

В результате дверь пробили из уборной. «Я не знаю, как эти семнадцать женщин, живших в такой тесноте и подчас болевших, не схватили какой-нибудь гнилой горячки… — писала Екатерина, — и это рядом с моей комнатой, которая благодаря им была полна всевозможными насекомыми до того, что они мешали спать». Как такая мелочность сочеталась в Елизавете с вполне естественным страхом за близких? Незадолго до поездки в Москву императрица отправилась в Кронштадт на освящение канала и приказала великокняжеской чете следовать за ней.

«Первая ночь после ее приезда была очень бурной, — вспоминала наша героиня, — и государыня подумала, что мы во время бури находимся на море; она очень беспокоилась всю ночь, и ей казалось, что какое-то судно, которое было ей видно из окон и которое билось на море, могло быть той яхтой, на которой мы должны были приехать. Она прибегла к мощам, которые всегда находились рядом с ее постелью. Она поднесла их к окну и делала ими движения, обратные тем, которые делало боровшееся с бурей судно. Она несколько раз вскрикивала, что мы, наверное, погибнем, что это будет ее вина».