Молодая Екатерина

В первые дни после брака, когда молодая тщетно ждала близости, все эти чувства только обострились. Много позже, в письме Г. А. Потемкину под красноречивым названием «Чистосердечная исповедь», наша героиня скажет: «Если бы я смолоду в участь получила мужа, которого любить могла, я бы никогда к нему не переменилась»[100]. В редакции мемуаров для графини Брюс та же мысль звучит по-иному: «Я очень бы любила своего нового супруга, если бы только он захотел или мог быть любезным». При внешнем тождестве смысл различен: или Петра невозможно было любить, или он стал бы любим, только пожелай этого.

Другая девушка на месте Екатерины пришла бы в отчаяние, постаралась завоевать сердце нареченного, объясниться с ним или, пережив пренебрежение, осталась с разбитым сердцем. Наша героиня подумала о себе. Она предприняла усилие, чтобы пресечь нежность к жениху, которая уже начала вить гнездо в ее сердце. «Я сказала себе: если ты полюбишь этого человека, ты будешь несчастнейшим созданием на земле; по характеру, каков у тебя, ты пожелаешь взаимности; этот человек на тебя почти не смотрит, он говорит только о куклах и обращает больше внимания на всякую другую женщину, чем на тебя; ты слишком горда, чтобы поднять шум из-за этого, следовательно, обуздывай себя, пожалуйста, насчет нежностей к этому господину; думай о самой себе, сударыня. Этот первый отпечаток, оттиснутый на сердце из воска, остался у меня».

Неудачный опыт заставил юную Екатерину принять «твердое решение — никогда не любить безгранично того, кто не отплатит мне полной взаимностью; но по закалу, какой имело мое сердце, оно принадлежало бы всецело и без остатка мужу, который любил бы только меня и с которым я не опасалась бы обид… Я всегда смотрела на ревность, сомнение и недоверие как на величайшее несчастье и была всегда убеждена, что от мужа зависит быть любимым своей женой, если у последней доброе сердце и мягкий нрав»[101]. Эти слова принадлежат женщине, пережившей много личного горя и не знавшей, что такое счастливый брак. Однако кто из добрых матерей семейств не подписался бы под ними?

Слуга трех господ

Не менее трудными были отношения Екатерины с матерью. В письмах прусскому королю Иоганна-Елизавета старалась показать, что контролирует поведение дочери, между тем у нее и дома-то это не слишком получалось. При всей внешней покорности, послушании, даже угодливости, которых тогда требовали от детей правила хорошего тона, София оставалась при своем мнении по любому вопросу. Не высказывать его еще не значило — не иметь.

Девочка была отлично вышколена. Или лучше — вымуштрована. Недаром в одном из писем Фридриху II принцесса Цербстская называла ее «наш стойкий рекрут». «Дочь моя легко переносит усталость, — хвалилась Иоганна, — как молодой солдат, она презирает опасность… ее восхищает величие всего окружающего»[102]. Но если раньше Фикхен зависела главным образом от своей взбалмошной хматушки, то теперь круг «господ» расширился, а «слуга» остался по-прежнему один.

Поначалу Иоганна-Елизавета и Петр Федорович поладили, но потом крупно поругались и надулись друг на друга. Повод был пустячный: прыгая по комнате, юноша задел шкатулку с драгоценностями и рассыпал их. Принцесса вспылила, да так, что пошли клочки по закоулочкам. Великий князь был обескуражен, пытался оправдываться, но тщетно. Прибежавшая София вздумала их мирить, но и ей досталось на орехи. «С тех пор… их обхождение друг с другом стало принужденным, без взаимного доверия… Они оба всегда готовы были пустить колкость, чтобы язвить друг друга; мое положение день ото дня становилось щекотливее. Я старалась повиноваться одному и угождать другому».

После случая с Шетарди Елизавета Петровна стала относиться к принцессе Цербстской с едва скрываемым презрением. Ждали только свадьбы, чтобы после праздников отправить Иоганну домой. Щедроты и милости по отношению к ней закончились. Жена штеттинского коменданта могла откусить себе не в меру болтливый язык, но было поздно. Слово — не воробей.

Екатерина вспоминала, что весной 1744 г., когда великий князь приходил к ней обедать или ужинать, «его приближенные беседовали с матерью, у которой бывало много народу и шли всевозможные пересуды, которые не нравились… графу Бестужеву, коего враги все собирались у нас». В покоях Иоганны-Елизаветы сложилось нечто вроде политического салона, где проводили время сторонники одной придворной партии, в то время как представители второй туда не допускались. При общительном характере, красоте и светскости принцессе легко было играть роль гран-дамы. Штелин назвал ее «прекрасной и умной», отметив, что «Императрица Елизавета была ею в первое время совершенно очарована»[103]. Вместо благодарности, Ангальт-Цербстская гостья пустилась в политику.