Молодинская битва. Куликово поле Грозного Царя

И вот лёг на землю июль, сильным в то лето зноем. Несмотря на жару, Москва строилась. Холода ведь не спросят, если не поспеть до них, почему не поспели. Необходимо до зимы соорудить жилища и простым, бедным погорельцам, да и зажиточным тоже – зима и мороз не разбирают и снег падает ровным слоем и метели засыпают колючей крупой своей халупы бедняков и боярские дворцы, и подворья в равной степени.

По всей Москве стучали топоры, визжали пилы вокруг, когда юный государь ехал верхом на Воробьёвы горы. Вот и дворец его летний, где его бабка Анна Глинская жила всё лето. Там ждала Анастасия, ждала с нетерпением. Глянула в глаза, спросила:

– Что не весел, государь мой? О чём думы твои тревожные, поделись с любой-то своей?

Хорошо, когда есть рядом человек близкий и родной, хорошо, когда есть вот такая «люба милая».

Рассказал Иоанн о том, как едва успел псковичей спасти. Чуть-чуть не побили их всех Глинские.

Что могла ответить Анастасия? Видела и она, как трудно её суженому. Видела, а чем помочь могла? Разве что поддержать любовью своей. Так ведь и это дело важное, необходимое.

Лето жаркое к делам серьёзным, конечно, не очень располагало. Замерла жизнь политическая, реже послы являлись в Москву, и только стройка замереть не могла. Но думы-то, думы о судьбе государства разве прогонишь? Государь постепенно вникал в дела управленческие, особенно в военные дела, памятую наставления митрополита Макария о том, что ждут его испытания серьёзные, ждёт его, именно его хоть и не личное, но державное дело – победа на нынешнем поле битвы, которая, по словам наставника духовного, не уступит по ожесточению своему и своей важности Куликовской битве.

Так прошло две недели. Государь несколько раз выезжал в Москву, в Кремль на сбор Боярской думы. Молодые бояре поговаривали о том, что ворог то на границах не спит, готовится. Глинские не слушали, прерывали, мол, чушь всё это.

– Никто на нас не пойдёт. Кому мы нужны, сами бы никого не трогали, – говаривал Юрий Глинский.

Но государь уже понимал, что у дядьёв его своё на уме. Мысли об одном теперь: как на стройке нажиться, как горе народное в пользу себе обратить и набить карманы на поставках материалов для строительства.

После разговора в Борской думе вышел государь на улицу, и как-то сами собой ноги понесли в храм к митрополиту Макарию. На улице жара, а в храме прохлада и тишина благостная.

Митрополита нашёл в большой тревоге. Встретил приветливо, и сразу заговорил:

– Идут сообщения, государь, вся земля полнится о бесчинстве ханства Казанского. Набеги усилились. Берут в полон людей русских, по схронам – ямам большим – прячут у себя там. А потом направляют частями на юг по Волге, кого до Каспия, а далее в Персию и туретчину на продажу. А кого гонят к морю Чёрному и по нему на невольничьи рынки Константинополя, да и далее в архипелаг…

– Пора отче, сам вижу, что пора власть в свои руки взять, да вот только больно уж Глинские противятся. Но на следующей думе Боярской объявлю свою волю. Согласен. Дружину в поход собирать надобно, хоть они тому и мешают всячески.

Да только государь предполагает, а Бог располагает.

21 июля всё того же огненного 1547 года нежданно начался пожар на Арбате. Отчего начался, тоже ведь не узнать, поскольку следы искры, от которой он возгорелся, огнём сразу съедены. Горели старые дома, уже давно высохшие на солнце, дымили и дома новые, только построенные, но в таком лютом огне, что разрастался всё более и более, и свежеспиленные брёвна, уложенные в срубы, быстро высыхали и разве что дыму при горении больше давали.

Кинулись тушить, да куда там. Часа не прошло, а уже запылал Китай-город. А дальше огненный фронт на Кремль покатился. С Воробьёвых гор жуткой представлялась картина. Иоанн смотрел с высокого берега на огромный костёр, от которого искры поднимались к небу, сопровождаемые и скрываемые то там, то здесь клубами дыма.

Что там, в Москве? Каково там?

А в Москве горело всё, и москвичам было уже не до спасения своего имущества. Начали было выносить вещи, да бросили, как увидели целые валы огня, по улицам катившиеся, именно катившиеся, сворачиваясь на пути в огненные колесницы. Летели искры, головешки, опережая эти колесницы, и вот уже впереди этого огневого вала вспыхивали новые и новые очаги, разгорались, пока ещё не поглощённые наступавшим пламенем, а потом сливались с ним, вновь бросая по ветру далеко вперёд огромные огненные снопы.

В Кремле от небывалого жара рванули пороховые погреба, полетели кирпичи, а кое где и стены стали рушиться.

Бежали все, кто мог, бежали к реке, но и там вода нет спасения – кипела у берегов, и пар поднимался над водой, мешаясь с дымом.

Побежали и монахи Чудова монастыря, побежали, да не все.

Остановились иноки Савватий с Матфеем.

– А отче Макарий где? Не видели? – с тревогой стал расспрашивать Савватий у пробегавших мимо монахов.

Никто не видал.

Лишь один кивнул на храм Успения, мол, туда собирался пойти митрополит.

– А ну, кто не трус, со мной! – крикнул Савватий.