Молодой Бояркин

вся статистика? Хотя при чем здесь все это – уж в своих-то тупиках виноват я сам".

Бояркин, пожалуй, был прав в этом только субъективно, Все мы не можем быть

независимыми от жизни, но всех нас она крутит по-разному. Бояркин много думал о ней,

мечтал, строил теории и проверял эти теории на себе. Поэтому и был он от жизни наиболее

зависимым. Все мы приходим в мир уже неодинаковыми, а разные обстоятельства, в которые

мы попадаем, формируют разные судьбы. Если бы обстоятельства были одинаковыми, тогда

и человеческий опыт был бы почти одинаков. Но время, слава богу, не стоит, и каждому

человеку необходимо самому и по-своему перекинуть свой личный мостик к переднему

краю, к самой сути жизни через все предрассудки и глупости эпохи. Мы обязаны жить

искренне, правдиво, счастливо. Именно такое стремление наиболее крепко объединяет людей

различных времен и, значит, скрепляет все человечество.

Да, Бояркину было и легко и тяжело. Но, пожалуй, уже от соединения разных

состояний, оттого, что все его личностные векторы сошлись в одну точку, он почувствовал

себя очень широко и взволнованно. "Вот я – Николай Бояркин, – думал он, – я нахожусь в

этом маленьком пространстве вагонного купе. Мне двадцать четыре…" Это был момент его

особенного состояния души, которое он назвал Осознанием. Чаще всего оно приходило не во

время каких-то ярких событий, а во время глубинных самопереэкзаменований, когда он

мысленно ставил личную подпись под минувшим отрезком жизни. Так было во время

службы, когда корабль пришел с морского дежурства, на кладбище в Елкино перед

фотографией погибшей девушки. Это было, когда он сидел у печки в пустом низеньком

домике, похожем на баню, и ждал прихода нелюбимой жены. Так было часто. А теперь несся

поезд по блестящим рельсам, тянущимся жилами по всей Земле. В это время Земля вместе со

своими лесами, озерами, морями, городами, составленными из микрорайонов, с железными

дорогами, заводами и журавлями неслась по орбите вокруг своей звезды. И само кричащее

жертвенное солнце тоже неслось в пространстве со скоростью двести пятьдесят километров

в секунду! (Какой вселенский ветер обвевает наше лицо!) Но только и Земля – наша планета

– не была безмолвной, ведь каждую минуту ее население увеличивалось на сто пятьдесят

шесть человек. Планета все еще рождалась и в бездонной звездчатой пропасти пространства

неслась с жизнеутверждающим криком деторождения… Все это было на самом деле. Все это

есть каждую минуту. "Глаза мои видят, я все чувствую и ощущаю".

У него начиналась новая жизнь, с новыми людьми, а "старые" люди терялись, и

Бояркину об их судьбах будет уже не суждено услышать. Никогда не узнает он, например, о

том, что Алексей Федоров – человек, очень сильно повлиявший на него, неожиданно умрет

через восемь лет. Возвращаясь с работы, он купит кружку кваса около желтой бочки,

поднесет ее к губам, еще кивнет, здороваясь с кем-то, и вдруг рухнет на асфальт. Врачи

сначала не смогут определить причины смерти этого крупного, вполне здорового, седоватого

мужчины. А потом, при вскрытии, у него в области сердца обнаружат маленькую пулю

немецкого производства. Но, объясняя причину смерти, эта пуля вызовет еще большее

недоумение: как смогла она долететь до человека, которому и по возрасту не подходило

видеть войну?

Бояркин же, часто вспоминая его, всегда будет думать, что Алексей, конечно же, живет

и просто затерялся где-то в живом людском океане.

Проводница в светлом фартуке только что принесла чай, и Николай, бросив в него

кусочки сахара, сидел, помешивая, и стакан звенел в серебристом подстаканнике.

– Давай, сынок, я тебе чай-то подбелю, – сказала ему старушка, севшая недавно на

какой-то маленькой станции, – у меня молочко хорошее, от своей коровки.

– Забелите, – согласился Бояркин.

Старушка была старенькая, с темным, изборожденным морщинами лицом.

– В гости или к себе? – поинтересовалась она.

– К себе, бабушка, к себе.

– Погостил?

– Погостил. Где я только не побывал… Досыта нагостился.

Они разговорились…