Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества

Все это не есть индивидуальное своеобразие гегелевской философии. Но, поскольку Гегель поднял диалектику в этот период на самую высокую ступень, постольку противоречия, вырастающие из этой двусмысленности, выступают у него в своей грубой и непримиримой форме. Было бы неверно видеть в этом просто приспособление Гегеля к отсталым политическим отношениям тогдашней Германии. Характерно, что Маркс в самом начале своей деятельности, уже в диссертации 1840 г., отверг подобную оценку Гегеля и раскрыл исток внутренней противоречивости его мышления. Уже здесь можно видеть, насколько тесно связана ограниченность гегелевского мышления с общей ограниченностью немецкого идеализма.

В свое время Кант охарактеризовал скептицизм и догматизм как две великие опасности, подстерегающие философское мышление, и в своей философии пытался найти третий путь, который должен был избежать этих опасностей. Любому современному читателю ясно, что этот путь мог быть только путем диалектики, которая способна избежать как отрицания объективной истины (скептицизма) и увидеть момент относительности в его правильной диалектической связи с абсолютным, так и любой формы декретирования научно не обоснованных объективных истин, любой формы псевдообъективности, псевдоабсолютности (догматизма). Мы знаем уже из гегелевской критики, что попытка Канта потерпела неудачу. Мы также знаем из нашего подробного изложения гегелевской диалектики, насколько далеко продвинулся Гегель в преодолении этих антиномий, особенно в констатации правильных диалектических взаимоотношений между абсолютным и относительным. При всем этом он вынужден был воспроизвести последнее основание этой дилеммы еще раз, уже на более высокой ступени, не найдя совершенного решения.

Моментом, которому на высшей ступени соответствует кантовский скептицизм, является диалектика простого перехода противоположностей друг в друга, лишенного направленности, развития к более высоким уровням. Эту диалектику в "Феноменологии" мы рассматривали как диалектику "для-себя-бытия", как диалектику Просвещения. Мы уже раньше — при анализе "Трагедии нравственности" — показали, что границы этой диалектики связаны именно с тем, что Гегель был не в состоянии вскрыть

в самой действительности направленность движения и разрешение тех диалектических противоречий, которые он весьма проницательно выявил в капитализме. Фиксация лишь простого взаимоперехода противоречий, доведенная до конца, привела Зольгера к диалектическому нигилизму в искусстве. Принятие этой точки зрения объясняет, почему Шеллинг однажды сказал о тесной связи диалектики со скептицизмом. У Гегеля, конечно, нет никакого скептицизма, есть лишь тот "вакхический восторг, все участники которого упоены; и так как каждый из них, обособляясь, столь же непосредственно растворяется им…"[66].

Иными словами, есть ненаправленное самодвижение противоречий, непрерывно самих себя снимающих и вновь утверждающих. Отсюда становится совершенно понятным, почему Гегель считает, что эта диалектика возникает в "разорванном сознании", почему он видит в Просвещении кризис духа.

Эта диалектика, безусловно, не может принять романтическую форму, как у Зольгера. Она является диалектикой, которую защищает Мефистофель в "Фаусте" Гете:

Фауст: Так кто же ты?

Мефистофель: Часть вечной силы я,

Всегда желавшей зла, творившей лишь благое.

Фауст: Кудряво сказано; а проще — что такое?

Мефистофель: Я отрицаю все — и в этом суть моя.

Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,

Годна вся эта дрянь, что на земле живет.

Не лучше ль было им уж вовсе не родиться![67]

То, что эта философия черта весьма близка гегелевскому пониманию роли зла в истории, вполне очевидно. Но важно то, что и Гете не смог выйти за пределы противоречия. Ясно, что Фауст, а вместе с ним Гете, не разделяет эту позицию "диалектического скептицизма" Мефистофеля; но столь же ясно и то, что — хотя это и не может обсуждаться здесь подробно — и Гете в "Фаусте" может достичь позитивного решения этого противоречия лишь на мифологическом пути.