Молодой Ясперс: рождение экзистенциализма из пены психиатрии

Итак, двигаясь по двум этим направлениям (постижение пограничных ситуаций и прояснение коммуникации), я не достиг конца пути ни на одном из них. Сознание того, что я — в пути, и в тот исторический период, в который живу, застаю все происходящее лишь в незавершенном виде, в готовности развиваться дальше, привело меня, благодаря счастью профессорства, обеспечивающего неограниченную свободу для работы, к многолетнему изучению учений великих мертвых. Я планомерно осваивал традицию везде — там, где только мне казалось, что я что‑то понял. Античные произведения и Библия, с которыми я познакомился еще ребенком, только теперь были восприняты осознанно и серьезно — как основа нашей западной истории: не как авторитеты, перед которыми следует преклоняться, а как задачи, требующие своего разрешения и перевода на язык современности.

С самых ранних пор я чувствовал тоску по Великому. Я благоговел перед великими людьми и великими философами, которые необходимы, незаменимы для всех нас, которые задают меру, какой можно мерить человека, но которых мы тем не менее не обожествляем. Ведь каждый человек должен стать самим собой даже и перед лицом самых Великих. Авторитет истинен, но не абсолютен. Строптивое противостояние величию — это пагубная неистинность, а терпеливое изучение и самостоятельное постижение в результате его есть истинная форма освоения.

Первым из философов, который окрылил меня, был Спиноза. В университете я время от времени читал Фехнера, Вундта, Шопенгауэра, но Канта еще не понимал. Для моего мышления эти авторы значили очень мало. Я был полностью погружен в науку.

Моя жена довольно рано указала мне на Платона. Однако я тогда еще не познакомился с его произведениями. Насколько позволяли время и силы, я, наряду с работой психиатра, посещал семинары Ласка, читал Канта. Я понял кантовское учение об идеях. Немного изучал Аристотеля, Декарта. Во время мировой войны я более основательно занялся чтением Плотина, но в первую очередь потому, что его комментировал Кьеркегор. Кьеркегору я обязан термином «экзистенция», который стал для меня ключевым с 1916 года— для того, чтобы постичь то, что я пытался с этих пор постичь в беспокойных исканиях. Но таким же потенциалом обладало понятие «разум» и требование разумности, которое теперь становилось все более ясным благодаря Канту.

Я искал величия мышления в философии. Вошедшая в обычай уравниловка в учебниках и лекциях была невыносима. Работы тех философствующих авторов, которых я читал студентом, оказались предельно легковесными. Во мне крепло сознание того, что я не вправе выстраивать философов в один ряд. Величина философов и истинность их мышления были прямо связаны друг с другом. Истину их нельзя было постичь в форме каких‑то результатов и учений. Занимаясь собственной философской работой, я тоже намеревался идти тем путем, который видел со времен юности, но с каждым годом все более ясно; тем путем, которым шли немногие великие, — путем, ведущим к достижению основополагающего знания о человеке, которое создаст пространство для реализации всех возможностей, способных связать людей, несмотря на разнообразие их веры и жизни.

Я стремился к такому философствованию, которое может быть доступно и убедительно для человека просто как человека, но не выступало бы эзотерическим занятием одиночек- аристократов. Скорее, я хотел говорить с человеком просто с улицы — как человек, на эту улицу вышедший. Не потому, что каждый, каков он есть, должен иметь абсолютное право быть таким, каков он есть, а потому, что каждому необходимо дать возможность, с почтением взирая на величие, прийти к себе самому, безусловно руководствуясь любовью и разумом в рамках, установленных вечными порядками. Я стремился к общему мышлению, которое не являлось бы мышлением общезначимой, действительной для всех истины, но позволяло бы достичь коммуникации, которая не была бы потоком слов, разжижающим все, но превратилась бы в некое пространство, которое все более осознавалось бы нами и в котором мы все могли бы повстречаться друг с другом.

Я искал это пространство, в котором истинные содержания воспринимались бы даже тогда, когда они противоречат друг другу, находятся в конфронтации между собой. Я пытался постичь эти содержания и там, где не был причастен к ним сам в своей реальной жизни. Такое философствование должно было создать для каждого возможность свободно наполняться этими содержаниями и приводить к выводу, что ни один человек не есть все, не есть величайшее: я, если действительно состоялся как «я», сознаю, чего достиг, но не сомневаюсь, что нуждался для этого в других.

Однако я с ранних пор оказался на той границе, за которой кончается вера в гармоничность действительности и начинается полное крушение коммуникации, абсолютное своеволие, зло. Философия, считавшая, что в этом мире, в реальной современности все в полном порядке, казалась совершенно ложной.