Молодой Ленинград ’77

Конечно, несправедливо было так думать: Абакумца в войну немецкий кондуктор сбросил с поезда на ходу.

— Подь в контору, — ласково позвал Михаил.

Иван слез, пошел на весовую, понимая, что приветливая речь всегда просьбой оканчивается.

Абакумец выставил на дощатый стол бутыль мутного сидра, две кружки, достал рыбца копченого в жирной бумаге. Иван покосился, проглотил слюнки.

— С устатку, — просто сказал Мишка, налил поровну и подвинул закуску.

Человек он был толковый, десятилетку кончил, на собраниях — первый оратор, с парторгом под ручку ходит.

— Ты, Иван Алексеевич, сто сорок процентов закрыл. Дуся хвастала в обед: «Жигулин у меня лучший работник. Я перед директором вопрос поставлю, чтобы Жигулина за высокие нормы на доску Почета снова повесили…»

Иван поддакивал, хотя знал, что выдумывает человек: агрономша еще вчера к депутату уехала. А все равно неправды тут не было. С трактора лето не слезал. Весной было дело, по своей халатности в аварию попал: на станции три тыщи кирпича опрокинул, побил изрядно. За это и с доски турнули. Сам Мишка голосовал на собрании: «Снять!»

Ивану хоть опять в поле, рыбца умял с голодухи. Абакумец еле отщипнул. Вышли на травку покурить.

Пастух Еремеев гнал пропыленное стадо, молча посмотрел выгоревшими глазами на приятелей. Тяжелый кнут висел на плече. Коровы несли пять центнеров молока, ноги в раскоряку. Летела паутина.

Мишка вздохнул, почесал большой нос.

— Выручай, Алексеевич, гости пожаловали. Не мыслю, как и встретить. Сабакин машины на мясокомбинат угнал. Худо-бедно завтра придут. Один ты — надежда и оплот, а… Да тебе и самому интересно будет встретить…

Мишка заискивающе хлопнул по плечу, снял мусоринку с кепки, знал, что Иван не откажет, сутки на ногах будет, а поедет. Дело пустяковое, не раз выручал. Дом у Мишки отгрохан большой, всегда полон гостей. Сейчас у Абакумца жила дальняя родственница с маленькой девочкой лет пяти. Располагались они в правом отсеке дома. Родственница была грустная белая женщина в тайном женском возрасте, с увядшими чертами широкого, когда-то смелого лица. Она нигде не работала, только растила дочку, которая хорошо играла на стареньком пианино, привезенном из города специально, чтобы учить ее с раннего возраста.

Ивану нравилась эта женщина, Мишка знал об этом и ухмыльнулся, когда тот поинтересовался, не муж ли Анны Федоровны изволил пожаловать.

— Нет, сам увидишь.

— Ломовацкий, полковник в отставке?

Михаил помотал головой. Иван перечислил с десяток лиц, что ездили на лето, угадать не мог и больше пытать не стал, раз человек скрытничает.

— Ладно, завтра воскресенье. Только бак пустой, заправиться бы не мешало.

Абакумец не поверил насчет бака, но ключ дал и велел больше ведра не трогать, чтобы на совесть.

Сначала Жигулин поспешил на ферму. Бригадир толокся у кормокухни.

— Бабы замытарились, ушли не дождавши, — сообщил он. — Где тебя бесы носили?

— В овраге застрял, — сказал Жигулин, чтобы не травмировать бригадира правдой.

— А мне чудилось, на весах твой трактор бухтел. Думал, вот-вот придет, и жданки кончились…

— Почудилось, Сергей Тимофеевич, какой навар врать-то.

Свалить — не накладывать, вдвоем управились. Охапку бурьяна Иван оставил на дне телеги. Бригадиру сказал про ездку — мол, есть договоренность с начальством — и заскочил предупредить сестру.

Сестра лежала на тахте с грелкой: прихварывала часто после смерти мужа. Сашка ее утонул прошлой осенью. Ничего не сказала, дала рубль, чтобы баранок или сушек к чаю купил.

Иван щей холодных для отвода глаз хлебнул две ложки. Племянники были при деле — воткнулись в телевизор. Кеха-аист устроился на ночлег и сверху посмотрел, чего хозяин трактор не глушит. А его и след простыл, на ГСМ покатил.

Когда подъехал к абакумовской усадьбе, солнце уже зашло, по-августовски затемнело разом. Внизу играло пианино. Дом был деревянный, сухой, резонировал громко. Игру прерывал грубый женский голос отсчетом: «Раз, два, три, раз, два, три». Казалось, что там делали зарядку. Окна были отворены, густые акации заслоняли их, и нельзя было разглядеть, что мудрила Мишкина родственница.

Иван постоял на крыльце. Эта простенькая музыка растрогала его, не хотелось идти в дом. Да распаренный Абакумец вылетел из комнат.

— Опаздываем! Не знал, что думать. Ух эта Федоровна надоела со своим ящиком. Брось два рядна в кузов, закрой сено…

Михаил чертыхнулся и приволок еще армейский полушубок — видно, гость был важной персоной.

Ехали быстро. Дорога шла вдоль канала. Рукавов у реки много, а каналами по старинке зовут. До войны работы велись, укрепляли тряские берега тесаным камнем, до сих пор кое-где эти камни видать. В высокую воду баржи и мелкие суда в канале ходят. По берегу росли деревья. Иван помнил, как их сажали всей школой. Теперь тополя сцепились наверху кронами, поглядеть — шапка падает. А листвы на них уйма. Осенью лист тек, усыпал дорогу.

Фары выхватывали комли, вымазанные известкой. О переднее стекло разбивалась мошкара, прилипала тонкими крылышками. Перегретый движок бешено пожирал керосин. Дребезжала подножка.