Молодой Ленинград ’77

Я с тоской вспоминала тот единственный вечер возле Казанского собора, когда, сидя рядом со мной на обледенелой скамейке, Сережка долго и увлеченно рассказывал мне об одной своей идее. Какую ошибку я совершила в тот вечер? Может, перебила его неуместным вопросом, или взгляд мой был не слишком внимательным? С тех пор прошло пять лет. Пять лет, не расставаясь ни на день, мы жили рядом, но не становились ближе. И только по ночам, когда он, обнимая, шептал мне ласковые слова, я прощала ему его тяжелый характер. А наутро, увидев его по-прежнему отрешенное и непроницаемое лицо, наверное, в сотый раз я клялась себе, что больше на эту удочку не поддамся. Если я нужна ему только ночью — пусть ищет другую. Мне даже хотелось иногда, чтобы он влюбился в ту, другую, хотелось увидеть, каким он будет тогда. Но Сережка в минуты примирения говорил, что ни одна женщина, кроме меня, за все время нашей супружеской жизни его не интересовала.

Я завидовала парам, легко и беззаботно болтающим о пустяках, катающим детские коляски; старичкам, безмолвно идущим рядом и заботливо поддерживающим друг друга на скользкой зимней дороге, и эта зависть к чужому счастью делала меня злой, иногда и несправедливой по отношению к Сережке. Я не могла принимать его таким, каким он был, а он не хотел или просто не мог стать другим и, главное, не понимал или делал вид, что не понимает, чего я хочу от него.

В конце концов мое терпение лопнуло, и три дня назад, во время очередной ссоры, я сказала ему, что таких, как он, кандидатов наук в стране двести сорок тысяч, что он достиг предела и вряд ли станет профессором…

— А ты только и способна на то, чтобы рисовать чайники, — ответил он на мой выпад совершенно спокойным голосом.

И это его спокойствие — значит, он действительно думает так, а не сказал просто со злости — выгнало меня в тот вечер из дома. Я и сама не раз думала: для чего я живу? Неужели только для того, чтобы конструировать ящики для обуви, вешалки или мясорубки? Вот Людке — той везет. Майский все время подбрасывает ей интересную для художника работу: значки, пудреницы, женские украшения, и Копецкой есть где проявить свой тонкий художественный вкус. Мне же, видно, суждено заниматься не тем, к чему лежит душа. Стоило ли кончать институт?..

Все замедляя шаг, я шла к автобусной остановке. Злость давно прошла, но осталась обида, которую будет трудно забыть. Может, он и прав, нет у меня никаких талантов. А его я зря оскорбила, это точно. Сказать такую глупость! Как будто бы степень что-нибудь значит. Главное для ученого — талант и добросовестное отношение к делу, а этого у него не отнимешь. И потом, Сережка считает, что если бы не я, он бы давно защитил докторскую. Может, так оно и есть? Ведь я буквально не нахожу себе места, когда он остается в лаборатории после работы или едет в публичку. А если ему все же удается выкроить свободное время, то вольно или невольно это заканчивается ссорой, причина которой — моя, как он выражается, «патологическая ревность». Он называет меня «Отелло в юбке», я действительно очень ревнива; и смешно вспомнить, как, пытаясь избавиться от этой своей «болезни», потихоньку от Сережки я пошла на прием к психотерапевту.

Перед дубовыми дверьми одного из кабинетов платной поликлиники, дожидаясь приема знаменитого профессора, я просидела целый час в обществе настоящих психически больных и поняла, что только отниму у профессора его драгоценное время, но оплаченный номерок был в моей сумочке, так что уйти я все же не решилась.

Профессор оказался очень, то есть сравнительно для такого звания, молодым — это был высоченного роста мужчина, крепкого телосложения, с буйной кудрявой шевелюрой и добрым полноватым лицом. Сразу же почувствовав к нему расположение, я рассказала ему о всех своих сомнениях, он долго и внимательно слушал меня, задавая не совсем приличные, на мой взгляд, вопросы, я как могла отвечала на них, успокаивая себя тем, что я на приеме у врача и мне нечего стесняться. Затем он долго стукал меня по коленке, просил смотреть ему прямо в лоб; закрыв глаза, вытянуть руки, дотронуться пальцем до кончика носа, — по-видимому, я проделала это отлично, и профессор, уже ничуть не сомневаясь в моем полном психическом здоровье, записал зачем-то мой домашний и служебный телефоны, пожелав мне на прощанье всего доброго. Через два дня он позвонил мне на работу и справился о моем здоровье, потом еще и еще раз, а затем предложил встретиться… у него дома, чтобы поговорить о моем состоянии. Делая вид, что не вижу в этом ничего предосудительного, я вежливо отказалась, ссылаясь на отличное самочувствие.

…Когда подошел третий по счету автобус, я решительно повернула к дому и, встав на цыпочки, заглянула в окно: Сережка сидел на диване, обхватив голову руками, потом встал и, сняв плащ, повесил его в шкаф. Вот и все. Он не собирается бежать за мной. Иди, дорогая, ночуй где хочешь, это уже никого не волнует. Одумаешься — вернешься.