Молодой Верди. Рождение оперы

Я оплакиваю гибель народа лишь для того, чтобы он возродился вновь.

Гверацци. Осада Флоренции

Мерелли был очень доволен. В кассе не оставалось ни одного билета. И даже пришлось отказать многим, желавшим попасть на представление новой оперы. Съезд обещал быть блестящим. К театру подъезжали кареты и открытые экипажи. В тот вечер их было очень много. Они двигались почти непрерывной вереницей.

Погода была теплой, и немало публики пришло пешком. Пешеходы входили через боковые двери с улиц Санта Маргерита и Сан Джузеппе. Это были главным образом завсегдатаи пятого яруса и те, кто поднимались выше, в шестой — в так называемый лоджионе.

В пятом ярусе можно было встретить лучших представителей миланской интеллигенции. Сюда шли состарившиеся в тщетных ожиданиях патриоты и бунтующая молодежь. Здесь были юристы и врачи, студенты и художники, поэты и журналисты. Из их среды выходили самые страстные заговорщики, самые пламенные мадзинисты, самые бесстрашные герои — энтузиасты идеи освобождения родины.

В лоджионе поднимались наименее обеспеченные посетители театра. Среди них были люди самых разнообразных профессий и люди без всяких профессий, жившие изо дня в день на случайные заработки. Многие из них были малограмотными. Многие из них не разбирались в вопросах политики. Но свою прекрасную и порабощенную родину они любили страстно. Это чувство жило у них в крови — они всасывали его вместе с материнским молоком. Не менее страстно они ненавидели поработителей. Ненавидели их всей силой своих простых сердец. Это чувство переходило из поколения в поколение и не утрачивало остроты. Оно было завещано отцами.

— Но не все те, кто пришли в театр пешком, направлялись в пятый ярус или в лоджионе. Многие шли в партер. В большинстве случаев мужчины — коммерсанты и занятые на службе в юридических или банковских конторах, те, кому днем поневоле приходилось много сидеть и которые были рады возможности пройтись после обеда.

Пешком в Ла Скала пришел и знаменитый художник Франческо Гайэц, венецианец, большую часть своей жизни проживший в Милане. Он был чрезвычайно трудолюбив: целый день работал в своей высокой просторной мастерской, но как только наступали сумерки, он откладывал в сторону кисти и палитру и уходил из дома в гости или в театр. И всегда пешком.

Сегодня он направился в Ла Скала на премьеру оперы «Навуходоносор». Вместе с остальной пешеходной публикой Франческо Гайэц вошел в театр через боковую дверь, со стороны улицы Санта Маргерита. Он оставил на вешалке легкое весеннее пальто и прошел в партер. Свободных мест для сиденья уже не было, и художник остался стоять за бархатными диванами у входных дверей. У самых дверей, так как все свободное от кресел пространство партера — весь пустой полукруг между последним рядом бархатных диванов и барьером центральных лож первого яруса, — весь этот полукруг был сегодня заполнен публикой. Гайэц сразу увидел знакомых. Невдалеке от него остановились скульптор Алессандро Путтинати и замечательный флейтист-любитель, чудаковатый старик дон Джованни Балабио. Они раскланялись.

Кто-то окликнул художника по имени. Он обернулся. К нему с трудом пробирался его приятель граф Кастельбарко — теоретик, знаток и любитель музыки. Он тоже был здесь и тоже остался без места для сиденья. Кастельбарко страдал одышкой. Он пыхтел и сердился.

— Вот увидишь, — сказал он художнику, — мы будем разочарованы. Я уверен, что новая опера не заслуживает особого внимания несмотря на интригующие и упорные слухи, пущенные о ней по городу. Верить этим слухам, конечно, нельзя. Ни одна из теперешних опер не бывает значительной. Она всегда разочаровывает. Вот увидишь!

Кастельбарко был страстным поклонником Беллини. И считал, что с тех пор, как умер — увы! вот уже семь лет — неповторимый, никем не превзойденный Винченцо, не написано оперы, способной по-настоящему взволновать и растрогать истинного ценителя музыки.

— Я останусь здесь, чтобы сегодня лишний раз убедиться в этом, — сказал он.

Франческо Гайэц окинул взглядом переполненный зал. Первые ряды партера были заняты, как обычно, австрийскими офицерами. Сегодня их было особенно много. Люди в белых мундирах держались заносчиво и обособленно. Художник их не любил. Он родился и вырос в Венеции. Он помнил день обручения последнего дожа с Адриатикой. Небо было голубым, как бирюза. Вода синей, как индиго. На голубом небе вырисовывался неподвижный силуэт крылатого льва. На синем море покачивался золотой стовесельный буцентавр. Звонили все колокола, и народ восторженно аплодировал. Дож был стар и дряхл. Ему было много лет, и он нуждался в посторонней помощи. Его вели под руки сенаторы в красных мантиях.