Молодость

Теперь Ефим уже не перегонял других, а тащился в середине потока беженцев, предчувствуя неминуемую беду. Он ругался со штатскими за дорогу, норовил первым въехать на мост, но военных побаивался. Слишком непрочным было его положение в глазах этой одичалой, растерзанной и свирепой банды.

Стоя на стременах, пронеслись вдоль течения кавалеристы в косматых бурках и низких папахах.

— Какой части? — спросил пехотный офицер, едва успевший посторониться.

— Из корпуса генерала Шкуро, — нехотя ответил хмурый, небритый казачина с притороченным у седла кожаным саквояжем. Он вдруг издевательски оглянул толпу на дороге, возы прикрученного веревками добра и громко крикнул: —А что ж? За тех буржуев голову класть? Пускай им товарищ Буденный погреет пятки!

Ефим жадно ловил слова. Они долетали до его слуха из разных уст, восполняя картину общей гибели и позора.

Временами по завьюженной степи катился гром орудий. Дроздовцы, прибежав со станции Поныри, рассказывали о страшных налетах конницы Безбородко. Удалой потомок вольных запорожцев отрубал последние тылы белых от коченеющего фронта.

Неожиданно Ефим заметил, что Настя открыла глаза. Он вздрогнул и растерялся, встретив ее воспаленно-яркий взгляд, хотя еще недавно торжествовал победу… Крик партизанки мог погубить его сейчас!

Но раненая никого не узнавала. Она медленно осматривалась, не понимая, зачем все едут и бегут. Голову разламывала звонкая, слепящая боль, мир снова тонул и заволакивался туманом…

«Надо с нею поосторожней!»—думал Ефим, заслоняя воротником тулула лицо Насти.

За Тимом рысак остановился. Кривясь и негодуя, Ефим измочалил о лошадиные кострецы кнутовище. Однако, ие видя особого толку, свернул, к черневшимся в стороне постройкам. Он надеялся разыскать другого коня.

Постройки оказались помещичьей усадьбой, до предела набитой деникинцами. Одноэтажный барский дом и поварскую занимали артиллеристы, выставив у дверей вооруженный караул. Остальная масса расеовалась по холодным амбарам и сеновалам, ютилась на сквозняке двора, кидая в пылающий костер остатки тесовых ворот.

— Куда? Убирайся к черту! Проваливай! — заорали больные офицеры из телятника, когда Ефим подъехал ближе.

— Тоже драпает, мерзавец! — стонал обросший седой щетиной штабс-капитан, ворочаясь на соломе. — С эдакой харей только бы воевать.

— У меня жена умирает, — сказал Ефим, и поймал себя на том, что уже не раз прикрывался этим в пути.

Он долго искал пристанище. Всюду были раненые, тифозные, обмороженные, которых никто не лечил. Среди них застряли деморализованные солдаты и офицеры, утратившие воинский вид и чувство собственного достоинства. Каждый здесь думал только о себе и с волчьим остервенением грызся за крышу над головой, за глоток кипятку, за место у костра.

Не найдя ничего подходящего, Ефим увидал на задворках отпряженные розвальни с пулеметом. На грядке саней пригорюнилась старуха скотница: выгнали беднягу из теплого угла чужие люди.

— Постели-ка сюда соломы, бабка! — толкнул старуху Ефим, деловито смекнув, что эти розвальни — бесценная находка при хорошем коне.

В ожидании соломы он положил Настю прямо на запорошенные сани, торопясь завладеть ими окончательно. Смахнул с пулемета снег, проверил исправность.

«Славная штука!» — Ефим пересчитал коробки с запасными лентами: пустые швырнул в сугроб. — Теперь бы лошадь — и я черту кум, богу сват!»

Он опасливо поглядывал в глубину барского двора, где офицеры и солдаты вытрясали над костром вшивые гимнастерки. Это был хаотический сброд из разных полков и дивизий, разбитых на Орловщине. Одни уже ни во что не верили, громко понося своих обанкротившихся вождей. Другие раздраженно и неубедительно упрекали малодушных, стараясь поддержать честь мундира и преувеличенно мечтая о новых походах. Обильно сыпалась ядреная брань и посылались проклятия,

— Мы тут гибнем, как собаки, а в Ростове и Екатеринодаре фланируют по улицам тысячи бездельников с отсрочками от призыва! — кричал худой, бледный прапорщик, зябко надевая на голое тело шинель, чтобы предать: огню насекомых, усеявших, подобно маковым зернам, его грязное белье. — В каждом городе полно негодяев, избавленных от фронта! Разве за это стоит сражаться!

— Кто их там избавлял? Самочинно действуют, сволочи! Весь черноморский край кишит «зелеными»! — вторил голому прапорщику высокий корниловец, обвязав

длинную шею вместо шарфа английской шерстяной обмоткой.

— У нас в станице Старовеличковской дезертир Одарушко пристроился на должность атамана, — сообщил, раскуривая махорку, пожилой казачий урядник. — Настоящий прохвост, и сам не скрывает этого. Даже похваляется: «Скрутився с фронту, бо я тут билыше принесу соби пользы!»

— Вот вам и власть, господа!

— Спрашивают, почему нет у нас новых формировав ний? Почему не держали сплошного фронта? Да потому, милостивые государи, что доверились выскочкам, а им при любой погоде — ветер в спину!.

— …Нас обходят, — глухо доносилось с другой половины двора, — отрезают… и, не имея резерва, мы бежим, хуже стада баранов!